Реликвия
Шрифт:
Тем временем добряк Жустино самозабвенно улыбался, оттягивая пальцами тесный воротничок. Ну, а как проводил я вечера в Александрии? Нашел ли я там подходящее для себя общество? Познакомился ли с каким-нибудь почтенным семейством, в чьем доме мог выпить чашку чая?
— Конечно, конечно, Жустино… Познакомился. Но, откровенно говоря, меня не тянуло в дома к туркам… Как-никак все они веруют в своего Магомета! По вечерам же я вот что делал: отужинав, шел в одну уютную маленькую церковь нашей святой веры, без всякого чужестранного душка, где всегда мог найти святое причастие, такое, что лучшего и не надо… Там я
— И это делает тебе честь! Ты поддержал престиж Португалии, — с удовлетворением отметил доктор Маргариде, барабаня пальцами по табакерке. — Скажу больше: иначе не поступил бы ни Гама, ни Албукерке!
— Что правда, то правда… Значит, мы встречались с немцем и шли пить кофе… ведь в путешествии без развлечений нельзя. Вот тут надо отдать туркам справедливость: кофе у них — совершенство!
— Вкусный кофеек, а? — с увлечением подхватил падре Пиньейро, подвигаясь ко мне вместе со своим стулом. — И очень крепкий, да? И ароматный?
— Да, падре Пиньейро, отличный кофе!.. Итак, мы выпивали по чашечке, затем возвращались в отель и в номере изучали по Евангелию все эти святые места Иудеи, куда ехали на поклонение… Немец этот — профессор и все знает, так что я многому от него понабрался! Он даже говаривал: «Еще парочка таких вечеров, Рапозо, — и вы сможете строчить языком как по-писаному…» И действительно, по части святости я теперь дока… Вот, господа… Мы просиживали при керосиновой лампе часов до десяти — одиннадцати… А потом — чай, молитва и в постель.
— Что и говорить, ты проводил вечера и приятно, и с пользой для души! — одобрил достойный доктор Маргариде, улыбаясь тетушке.
— Ах, добродетель так украшает тебя! — вздохнула старая карга. — Слушая эти речи, я словно на небесах побывала… Сами слова благоухают… Они благоухают святостью.
Я скромно потупился.
Но коварный Негран заметил, что было бы наставительней и благостней для души послушать про церковные празднества, про чудеса покаяния…
— Я описываю весь свой маршрут подряд, ничего не пропуская, сеньор падре Негран, — сухо ответил я.
— Как Шатобриан и все знаменитые путешественники, — поддержал меня Маргариде.
Обращаясь с этой минуты к нему одному как к самому образованному из слушателей, я описал наш отъезд из Александрии в грозовой вечер и трогательную минуту, когда одна молодая монахиня (которая побывала в Лиссабоне и наслышана о добродетелях тетечки) спасла из соленой пучины сверток, в котором я вез горсть египетской земли, хранившей след святого семейства; потом рассказал о нашем прибытии в Яффу, где мне было явлено чудо: когда я, в цилиндре и с думами о тетушке, вышел на палубу, весь город засиял в нимбе солнечных лучей…
— Прекрасно! — воскликнул доктор Маргариде. — А скажи, милый Теодорико, разве у тебя не было знающего проводника, чтобы показывать руины, давать пояснения…
— Как же иначе, доктор Маргариде! Нашим проводником был выдающийся латинист, отец Поте!
Я облизнул губы и стал рассказывать дальше: о нашей памятной ночевке близ Иерихона, когда на небе сияла луна, заливая святыни ярким светом, и бедуины охраняли наш лагерь, с пикой на плече, а вокруг грозно рычали львы,
— Что за картина! — загремел доктор Маргариде, поднятый со стула какой-то неудержимой силой. — Что за великолепная картина! Зачем я не был там! Ведь это напоминает какую-нибудь грандиозную страницу из Библии или из «Эурико»! Это вдохновительно! Нет, если бы я увидел что-нибудь подобное, я бы не выдержал! Я бы не выдержал: я сочинил бы оду!
Падре Негран потянул за фалду разгорячившегося судью:
— Пусть лучше рассказывает наш Теодорико, чтобы мы все могли насладиться…
Маргариде, задетый за живое, сдвинул свои грозные угольно-черные брови:
— В этой гостиной, сеньор падре Негран, никто не чувствует грандиозного так, как я!
Ненасытная тетушка нетерпеливо постучала веером:
— Довольно, довольно… Рассказывай, мальчик, не останавливайся! Расскажи нам еще что-нибудь божественное, что-нибудь особенно трогательное…
Все почтительно умолкли. Я рассказал, как мы ехали в Иерусалим и звезда шла по небу, показывая нам путь: так всегда бывает с наиболее уважаемыми богомольцами из хорошего общества; затем я описал, как я залился слезами, когда дождливым утром впервые увидел стены Иерусалима; и о том, как я, надев фрак, посетил вместе с отцом Поте гроб господень и как сладко рыдал перед ним в толпе верующих: «О сладчайший Иисусе, господи Христе, вот я, грешный, стою перед гробом твоим благодаря моей тетушке!»
Старая карга воскликнула:
— Как трогательно! У самого гроба господня!
Я утер платком разгоряченное лицо и продолжал:
— В тот вечер я сразу ушел в отель, чтобы всласть помолиться. И тут, господа, должен сказать, произошел один непредвиденный случай…
И я с сокрушенным видом поведал, как мне пришлось вступиться за веру, за славное имя Рапозо и за честь Португалии, вследствие чего вышло неприятное столкновение с неким бородатым исполином-англичанином.
— Драка! — встрепенулся коварный падре Негран, ждавший только случая ослабить блеск святости, которым я ослеплял тетечку. — Драка в граде господнем! Возможно ли? Какое неуважение!
Стиснув зубы, я посмотрел прямо в глаза ехидному падре:
— Да, сударь! Небольшое столкновение! Но да будет вам известно, сам иерусалимский патриарх встал на мою сторону, он даже потрепал меня по плечу и сказал: «Ну что ж, Теодорико, поздравляю: ты держался молодцом». Что теперь скажете?
Отец Негран склонил голову; тонзура бледно голубела на его темени, как луна в годину чумного мора.
— Ну, если его святейшество действительно…
— Да, сударь! А теперь я объясню тетушке, из-за чего произошла драка! В соседнем номере жила англичанка, еретичка; стоило мне встать на молитву, как она начинала бренчать на рояле и петь разные фадо и глупые, безнравственные арии из «Синей Бороды». Вообразите, тетечка: человек стоит на коленях и с жаром молит: «О пречистая дева Мария до Патросинио, даруй моей благодетельнице-тетушке долгие годы жизни!» — а в это время за перегородкой гадкая вероотступница визжит: