Реликвия
Шрифт:
— Доброго здоровья, сеньор Лино!
Приступая к жаркому, господин этот отложил «Нацию», в которой подробно изучал отдел объявлений, устремил на меня тусклые, желтоватые от разлития желчи глаза и заметил, что с самого богоявления стоит погодка хоть куда.
— Отличная погода, — скупо откликнулся я.
Сеньор Лино поглубже засунул салфетку за воротник.
— А разрешите полюбопытствовать, не из северной ли провинции изволили прибыть?
Я неуверенно провел рукой по волосам.
— Нет, милостивый государь… Я приехал из Иерусалима.
Сеньор Лино так удивился, что уронил с вилки рис. Затем, преодолев свое удивление, заявил напрямик, что питает глубокий интерес к святым местам, ибо он, благодарение богу, человек верующий и занимает, опять-таки благодарение богу, должность в Патриаршей палате.
— А, в Патриаршей палате! — заметил я. — Да, место весьма почтенное. Я был близко знаком с одним патриархом… С сеньором патриархом иерусалимским. Святой человек, истый кавальейро, светлая личность… Мы даже были на «ты»!
Сеньор Лино угостил меня своей минеральной водой «Видаго», и началась беседа о евангельских местах.
— Что же Иерусалим? Как там насчет лавок?
— Лавок? То есть вы имеете в виду модные лавки?
— Нет, нет! — пояснил сеньор Лино. — Я хочу сказать: насчет лавок реликвий, святынь, словом, всякого такого…
— А!.. С этим обстоит неплохо. На «Крестном пути» есть лавка Дамиани, в которой вы найдете решительно все вплоть до костей великомучеников… Но еще лучше поискать самому, позаняться раскопками… Я привез несколько любопытных вещиц…
Странный алчный огонек блеснул в желтоватых зрачках сеньора Лино из Патриаршей палаты. Воодушевившись, он крикнул:
— Андрезиньо, принеси-ка бутылочку портвейна… Сегодня мы кутим!
Когда испанец подал бутылку с этикеткой из вощеной бумаги, на которой была выведена от руки дата разливки, сеньор Лино налил мне полный бокал.
— За ваше здоровье!
— Бог на помощь!.. За ваше!
Хочешь не хочешь, пришлось ответить любезностью на любезность и пригласить этого, благодарение богу, верующего человека к себе в номер полюбоваться видами Иерусалима. Он с явной радостью принял приглашение. Едва я впустил его в комнату, как он, забыв о приличиях, жадно устремился к кровати, на которой лежало несколько реликвий из распакованного утром ящика.
Я решил преподнести ему четки и, развертывая перед ним вид на Елеонскую гору, спросил:
— Нравится ли вам, кавальейро, вот это?
Но он молча вертел в толстых пальцах с обгрызенными ногтями пузырек иорданской воды. Понюхал его, взвесил на ладони, взболтал. Затем с необычайно серьезным видом спросил (причем вены надулись на его обширном лбу):
— Аттестаты есть?
Я показал бумажку от отца францисканца, удостоверявшую, что вода без примеси и взята подлинно из святой реки. Он долго любовался почтенным документом и в полном восхищении заявил:
— Даю за пузырек пятнадцать тостанов.
И тут в моей тупой бакалаврской голове словно окно распахнулось, впустив солнечный луч: в его могучем свете я вдруг увидел истинное значение этих медалей, ладанок, пузырьков, щепочек, камешков, соломинок — всего, что до сих пор считал церковным мусором, который случайно забыла вымести метла философии! Реликвии представляли собою ценность! Они обладали всемогущей силой, свойственной всякой ценности: даешь глиняный черепок — получаешь золотую монету!.. Непроизвольная улыбка радости заиграла на моем лице. Опершись руками о стол, как на прилавок магазина, я сказал:
— Пятнадцать тостанов за чистую иорданскую воду? Да вы что? Дешево же здесь ценят Предтечу и Крестителя Иоанна! Пятнадцать тостанов… Да это просто кощунство!.. Или вы воображаете, милостивый государь, что вода из Иордана — все равно что из арсенального канала? Ошибаетесь… Не далее как сегодня утром, вот здесь, у этой кровати, каноник из церкви святой Жусты давал за пузырек три тысячи рейсов, и я не взял.
Он подбросил на жирной ладони бутылочку, еще раз ее осмотрел, подсчитал в уме…
— Даю четыре тысячи рейсов.
— Что ж, ради нашего знакомства в «Голубке» — идет!
Сеньор Лино завернул иорданский флакончик в «Нацию» и вышел из номера, а я, Теодорико Рапозо, волею судеб и обстоятельств стал продавцом священных реликвий!
Целых два месяца я ими кормился, а также курил, платил за любовь, жил припеваючи в «Золотой голубке». Каждое утро сеньор Лино являлся в ночных туфлях ко мне в номер, выбирал черепок от кувшина девы Марии или соломинку из яслей, заворачивал их в «Нацию», выкладывал наличные и исчезал, насвистывая «De profundis».
Видимо, достойный человек перепродавал мои сокровища с немалым барышом: вскоре на его бархатном жилете заблестела толстая золотая цепочка.
Между тем я вел себя хитро и тактично: не пошел к тетушке на поклон, не пытался с ней объясниться, не искал заступников — словом, не делал ничего, чтобы умерить ее гнев и вернуть благоволение.
Я довольствовался пока тем, что, одевшись во все черное, с молитвенником в руках, появлялся в церкви св. Анны. Тетушку я там не встречал; теперь она слушала утреннюю мессу у себя в молельне, где служил мерзавец Негран. Но я все-таки по-прежнему преклонял колени, сокрушенно бил себя кулаками в грудь и громко вздыхал, поглядывая в сторону ризницы, — в полной уверенности, что через ризничего Мельшиора весть о моем несокрушимом благочестии достигнет ушей скверной старухи.
Я был настолько хитер, что не искал покровительства даже у тетушкиных друзей: ведь им приходилось разделять порывы ее души, чтобы не лишиться места в завещании, а потому я решил избавить почтенных служителей правосудия и церкви от неприятных минут. При встрече с отцом Пиньейро или доктором Маргариде я потупив взор смиренно втягивал руки в рукава и всячески выражал кротость и раскаяние. Очевидно, сдержанность моя действовала самым благоприятным образом: однажды вечером я столкнулся близ заведения Рябой Бенты с Жустино, и достойный муж шепнул мне в бороду, предварительно удостоверившись, что поблизости никого нет: