Рельсы под луной
Шрифт:
Входная дверь открылась совершенно бесшумно – ну конечно, Катька петли хорошо смазывала… Гриша у нее бывал и подробно нам описал расположение комнат. Крались мы в сенях, как привидения или индейские охотники Фенимора Купера – шажочками, на цыпочках, присматриваясь в полумраке, чтобы не налететь на что-нибудь, не уронить, не опрокинуть… Настроение описать невозможно: каждая жилочка, каждый нерв позванивали, как гитарные струны. Мало ли как могло обернуться. Вылети из двери граната, нас троих на тесном пространстве осколками посекло бы
Но потом, когда подкрались к двери в горницу и услышали звуки, стало ясно, что никто на нас засаду не устроил. Они там… занимались вовсю. Бармин еще был наверняка по этой части крепок – Катька так стонала и охала, что, честно говоря, по молодости лет завидки брали…
И мы вломились: здравствуйте вам. Молча, без всяких дурацких криков: «Руки вверх! Чека!» И так все всем было ясно. С ходу осветили их фонариками: хорошие были фонарики, электрические, японские, в свое время достались со складов, когда гнали белых…
Все было расписано заранее. Бармин, как любой на его месте, отстал от событий на несколько секунд, а когда он сорвался с Катьки, Коля Олесин рванул уже маузер из-под подушки и подхватил обе гранаты – они были предусмотрительно, хозяйственно так на полу у изголовья положены. Лиханов кошкой к лампе – и выкрутил фитиль на полную. После чего мы все трое немного отступили, взяв кровать в полукольцо. Окон имелось целых два, и оба приоткрыты, но мы за ними не следили: снаружи четверо, дело знают, вздумай он кинуться к окну, успели бы по ногам шарахнуть… да и не кинется он в тайгу совершенно голым, не дурак…
Катька – а красавица и в самом деле оказалась писаная – так и не завизжала, как следовало бы ожидать. Отпрянула к стенке, уставилась на нас. Бармин, возлежа голый, как Адам, тоже смотрит во все глаза – тяжелый взгляд, волчий, так бы и сожрал, злоба, понятно, так и брызжет.
Я его разглядывал с большим любопытством: вот ты каков, сокол ясный… Крепкий мужик, ни сединки в волосах, ни лишнего жира, физиономия человека твердого, усы с бородой аккуратно и коротко подстрижены, скорее на офицерский, чем на деревенский манер. Личность, будь уверен. У такого любая благим матом застонет…
Вот теперь я и сказал ради окончательной ясности:
– Чека, гражданин Бармин. Вы арестованы.
Он не шелохнулся, лежал и жег нас взглядом – опираясь на локоть, можно даже сказать, в непринужденной позе римского патриция: хладнокровен был, сволочь… И вот таким он мне впечатался в память на всю оставшуюся жизнь…
Потом спросил спокойно:
– А мандат какой-нибудь покажете? С подписью, печатью и разными такими штуками? Вдруг вы воры-разбойнички и пришли по мой клад?
Лиханов ему ответил:
– Не дури уж, Семен, смешно… Будто ты меня в лицо не знаешь распрекрасно…
Бармин – выдержка! – сказал не то что спокойно, а даже с ухмылочкой:
– Кто тебя знает, Феденька… Вдруг ты, как говорят ваши комиссары, морально разложился и переродился? Связался с татями?
Федя пустил его по матери – а он лежал и ухмылялся. Пора было кончать этот балаган, и я распорядился:
– Вставайте, гражданин Бармин, и одевайтесь. И не вздумайте что-нибудь выкинуть. Доставить вас живым или мертвым – особой разницы нет. И нет у меня приказа брать вас непременно живым…
Вся его одежда располагалась тут же, на стуле, – конечно, Олесин успел ее уже перетряхнуть, не обнаружив более никакого оружия.
Бармин медленно так встал, выпрямился во весь рост. Сказал с издевочкой:
– Совести у вас нет, мужики, – с красивой бабы сдергивать. Уж подождали бы…
– Так оно надежнее, – это Лиханов. – Больно уж ты, Семен, везучий…
Бармин отозвался спокойно:
– Так это ж сапоги пропьешь запросто, а везучесть – вот те хрен…
Я прикрикнул командирским голосом:
– Хватит лясы точить! Одевайтесь, Бармин!
Он посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:
– Сию минуточку…
И, как стоял, упал у кровати на четвереньки. Потом уже, раздумывая, и не раз, мне казалось, что все уложилось в какие-то секунды. Быть может. Скорее всего. Но точно время не оценить, потому что мы форменным образом остолбенели. Вокруг Бармина словно бы задрожал раскаленный воздух (словно над костром), как-то он расплылся, замерцал, что ли, что-то темное вокруг него сгустилось – и не было там уже человека, а стояла здоровенная зверюга, не понять, волк или собака, с теленка прямо-таки, шерсть словно бы бурая, уши торчком, глаза горят. А уж клычищи…
Зверюга стояла и скалилась на нас. А мы остолбенели. Форменным образом. Как статуи. По полу стукнуло – у Лиханова пальцы разжались, наган вывалился. У меня в голове не было никаких мыслей, абсолютно, стоял, не в силах пошевельнуться, видел краем глаза, что лицо у Катьки очень уж спокойное, торжествующее даже…
Сколько продолжалась эта немая сцена и всеобщее остолбенение – не знаю. Вряд ли долго. А потом эта тварь, зверюга лохматая, скребнув когтями по полу, метнулась к окну с невероятной быстротой, вынесла башкой закрытую половинку окна – только ее и видели… Снаружи – тишина, ни крика, ни выстрела…
Тут с нас словно бы и спало наваждение. Колени у меня, честно говорю, дрожали, во всем теле была противная слабость, но истуканом я быть перестал. Собрал все силы и прикрикнул:
– Лиханов, мать твою, оружие подбери!
Он подобрал, медленно-медленно присевши на корточки, в лице ни кровинки не было, как у Коли, как, подозреваю, и у меня. А Катька, краса-стерва, лежала, даже не прикрывшись, смеялась:
– Ну что, съели, чекисты лихие?
Вот так… Опомнившись, я оставил ребят сторожить Катьку, а сам кинулся из дома. Все трое были во дворе, и Кашин плелся из тайги – ноги заплетаются, винтовку держит за середину как палку. Добрел до нас и сказал, уставясь в землю: