Рэмбо под солнцем Кевира
Шрифт:
Измученный осел, переживший потрясение, был не настолько глуп, как о нем привыкли думать европейцы. Пока Рэмбо укладывал вьюк, он завалился в самый угол тента и, тяжело вздохнув, закрыл глаза. Рэмбо намотал на руку повод, закутался в аба и лег рядом, глядя в необъятное чужое небо. Неведомо откуда вдруг появились в бездонно-синей пустоте рваные клочья облачков. Они трепетали, извивались, сталкивались друг с другом и мыльными пузырями уносились еще выше, чтобы раствориться в синеве. Где-то в далекой вышине гуляли ветры, а здесь царили мертвая тишина и безмятежный покой.
И вдруг среди этой тишины раздался оглушительный раскат грома. Осел вздрогнул, но даже не открыл глаза. Рэмбо приподнялся на локте,
Рэмбо закутал голову в аба, повернулся на бок и только теперь понял, откуда этот звон — со стороны восхода поднимался легкий ветерок, который погнал с просторов Кевира песок. Это был даже не звон, а странный звук, состоящий из смеси тихого скрежета, скрипа и потрескивания — страшная мелодия пустыни.
Если ветру захочется поиграть с песком, человеку в этой смертельной игре места не останется. Но ветер, кажется, дул ровно, в небе по-прежнему лопались и исчезали мыльные пузыри легких облачков, а на много фарсангов вокруг простиралась уныло-однообразная равнина галечника.
Что там говорил Давуд? Горы — старые дети природы. Их веками зачинают, чтобы только еще через века родился младенец. Барханы — дети одной ночи или одного дня. Ветер выметает из чрева пустыни своих детей, чтобы тут же, на бегу, пожрать этих ублюдков. Так говорил Давуд, предупреждая о коварстве Кевира.
Ветер и песок пели свою монотонную песню, и под эту унылую мелодию Рэмбо уснул.
Проснулся он от того, что кто-то дергал его за руку и душил. Он открыл глаза и ничего не увидел. Рывком сорвал с головы аба и вздохнул облегченно. Солнце стояло в самом зените, и его прямые лучи прожигали все тело насквозь. Осел, пятясь, тащил Рэмбо за повод, намотанный на руку, Рэмбо оглянулся и увидел, что тент покосился от какой-то тяжести, навалившейся на него с другой стороны. Он вскочил и не поверил своим глазам — на него наползали барханы. Они были словно живые и медленно, но упрямо перекрывали ему путь на север. Рэмбо свернул тент, навьючил осла и бросился от них прочь. Он повернул на северо-запад, пытаясь обогнуть их, чтобы опять выйти на твердый галечник. И это ему удалось. На этот раз осел был куда послушнее и не нуждался в понукании. Животное понимало, что пески для него — не лучшая дорога.
Когда барханы остались позади, у Рэмбо уже не было сил продолжать путь. Ветер утих так же неожиданно, как и начался. Снова нависла тишина, и Рэмбо почувствовал себя куском баранины, которую обжаривают на вертеле на слишком сильном огне. Он достал флягу, дал глотнуть ослу и намочил ему морду. Потом оторвал от аба кусок полотна, смочил его и положил себе на голову. Через пять минут ему показалось, что у него испаряются мозги. И тогда он догадался обмотать себе голову сухим куском материи, — получилось нечто вроде чалмы, и стало гораздо легче. Надо было идти, и он пошел, как во сне, ни о чем не думая, ничего не видя, туда, где должна появиться Полярная звезда. Только бы выдержать до тех пор, когда она появится. Но стрелки часов словно остановились. Может, остановилось время? Рэмбо приложил часы к уху и услышал мерное тиканье механизма. Наверное, пустыня не была подвластна обычному ходу времени и жила по своим законам, выверенным веками и тысячелетиями, а не по часам и минутам.
И все же время шло. Рэмбо очнулся от того, что под его ногами начало что-то хрустеть. Неужели он спал и передвигался с закрытыми глазами? Так оно и есть. Он осмотрелся и понял, что достиг солончаков — знаменитых кевиров, давших название этим Богом забытым пространствам. Он оглянулся, чтобы увидеть барханы, и не увидел их. А может быть, их и не было, и они только приснились? Рэмбо не хотел даже думать об этом, как не хотел думать и о том, спит он еще или уже проснулся, — он просто боялся сойти с ума. Но соль хрустела под его ногами, и он нагнулся, чтобы пощупать эту гладкую блестящую поверхность. Ничего особенного — обычная соляная корка, причудливыми красками которой он восторгался издалека еще вчера. Сейчас перед ним была просто высушенная солнцем поверхность, ослеплявшая своим блеском глаза до ломоты в висках.
Эти кевиры он видел ночью. Они матово серебрились там, куда он шел, — на севере. Но они изгибались дугой, и теперь он не знал, в какую точку этой гигантской дуги попал. И все-таки надо было идти, и он шел, словно в бреду или полусне до тех пор, пока осел не дернул его за повод. Он вскинул голову и увидел огромный серый шар перекати-поля. Наверное, тысячу миль катилась какая-то колючка, чтобы встретиться наконец с другой, прицепиться к ней и продолжать поиск третьей колючки. И сколько же им пришлось мерить пространство, чтобы образовался такой шар — верблюжий деликатес!
Рэмбо отпустил повод, и осел бросился вслед за шаром. Он догнал его, потому что ветра не было, а шар ловил только слабые вздохи пустыни. И в тот момент, когда он его догнал, раздался треск, будто разломили сухарь, и осел исчез. Это было настолько неожиданно и нереально, что несколько мгновений Рэмбо не чувствовал ни страха, ни удивления. А когда до него дошел смысл всего происшедшего, он сел на глянцевую поверхность и закрыл голову руками.
Глава 9
Абдолла-хан был потрясен — исчез Мохаммед Барати! Исчез так, будто его никогда и не было в угловой комнате второго этажа. Целыми остались стальная решетка на окне, стены и потолок, запоры на двери, а Мохаммеда не было. Сам охранник, стороживший гостя хозяина, был потрясен не меньше Абдоллы-хана и долго не мог ответить ни на один вопрос саркара.
— Но ведь не мог он испариться? Не мог пройти сквозь стены? — допытывался Абдолла-хан. — Его могли только выпустить, ты это понимаешь?
Этого охранник понять не мог, потому что у него не было ключей — они были только у саркара. И Абдолла-хан велел допросить его с пристрастием. Он не верил в сверхъестественные силы и в чудеса. Там, где они случаются, надо искать человека. Охранника дважды обливали водой, но едва придя в сознание, он снова клялся Аллахом, что не имеет понятия, каким образом исчез гость хозяина. Абдолла-хан просил его назвать имя Фуада, но охранник божился, что не видел господина Фуада уже трое суток. Фуада действительно не было в Куме, — он уехал в Тегеран. Охранника отпустили, и Абдолла-хан стал ждать Фуада. Когда Фуад возвратился, Абдолла-хан рассказал ему о случившемся и попросил сказать, что он думает об этом.
— Этого не может быть, саркар, — сказал Фуад спокойно. — Мохаммед не был джинном, он был обычным человеком.
— Я тоже так думаю, — согласился Абдолла-хан и повел Фуада на второй этаж, в угловую комнату.
Здесь все было так, словно ничего и не произошло. Фуад осмотрел решетку, постучал костяшками пальцев по стенам и спросил Абдоллу-хана:
— Простите, саркар, вы меня не разыгрываете? Абдолла-хан закрыл глаза, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и только потом ответил:
— Нет, Фуад, я тебя не разыгрываю, — и подумав, добавил: — Но ведь территорию школы он все равно покинуть не мог? Тогда действительно нужно согласиться, что Мохаммед Барати был джинном. А я не могу в это поверить, Фуад, ведь я знал его с юности.