Ремесло сатаны
Шрифт:
— А кардинальский пурпур?..
— Бог мой, но ведь это же я, фон Люциус, обещал вам именем императора.
— Слышал, но, к сожалению, нахожу это недостаточным… В деловых отношениях документ и прежде всего документ.
Люциус пожал плечами, всей своей сдобной фигуркой и потасканным розовым лицом изображая оскорбленное недоумение.
— Я отказываюсь вас понимать. Не расписки же вы требуете от меня?..
— Вот именно, господин министр, вы угадали — расписки…
— Но ведь вы же сами понимаете, что такая бумага не может иметь юридического
— Ничуть! Юридического значения она, конечно, не имеет, но имеет другое — компрометирующее. И если меня проведут, в чем я сомневаюсь, потому что провести Алоиса Манегу трудно, я сумею использовать документ. Как — это уже мое дело…
В словах и выражении глаз аббата фон Люциус почуял угрозу.
«Бандит, настоящий бандит», — мелькнуло у посланника. Он спросил с улыбкой.
— А если расписки не будет?
— Княжна в Петроград не поедет. А другой такой княжны вам не найти…
— Дорогой аббат, но ведь вы же хватаете за горло. Это — бригандаж! Вы пользуетесь вашим влиянием над этой несчастной девушкой… Это уже что-то рабовладельческое, даже хуже, потому что во власти рабовладельца только тело, а вы пользуетесь ее душой…
— Господин министр, мы хотя и впервые видимся, но знаем хорошо друг друга. Ваше гуманитарное красноречие не по адресу…
— Хорошо, хорошо! — отрывисто бросил Люциус, комкая нервно перчатку, — я выработаю текст и завтра, во время обеда…
Манега проводил гостя до площадки лестницы, сдал его ветхому бритому портье в ливрее с широкой серебряной перевязью, а сам поднялся к Барб.
Она сильно похудела. В сравнений с прежней пышной синеокой красавицей это была ее бледная тень. Глаза, обведенные синими кругами, казались громадными. Сколько печали, немого страдания в этих глазах!.. Ужас, один сплошной ужас, и главное — нет сил порвать… Крепко оплел ее своей густой паутиной Алоис Манега.
Он подошел к ней с хищным оскалом зубов… Она успела изучить его: такая улыбка не предвещает хорошего.
— Ну, вот, дитя мое, ваши желания вернуться домой осуществились… На днях вы спешно выезжаете в Петербург.
— Да? — спросила она скорее с испугом, чем радостно.
— Княжна, что с вами?.. Вместо сияния на вашем личике я вижу грусть… Вас так тянуло на родину… В чем же дело?..
— О, если бы я могла бы уехать… так просто… Но ведь у вас, наверное, какие-нибудь поручения, которые меня всю измучат, отравят поездку, вызывая дрожь и презрение к самой себе.
— Сколько страшных слов, и все без толку. Другая на вашем месте гордилась бы политической миссией, выпавшей на ее долю, а вы…
— Я ненавижу политику. Я хочу быть собою, женщиной… Хочу вас любить, и только… И больше мне ничего не надо… Я знаю, что я в ваших руках только орудие, но я-то, слышите, я люблю вас, вернее, люблю мою любовь к вам…
— Так вот, во имя этой любви, я прошу вас, требую беспрекословного повиновения!
Княжна не слышала последних слов. Глубокие, синие глаза смотрели перед собой, видя что-то пугающее, неотвратимое, жуткое… Холодные, безотрадные слезы повисли крупными алмазинками на ее ресницах…
18. «НОВИ ЛИЦО»
Мадам Карнац без колебаний приняла «ультиматум» Елены Матвеевны. Какие же могут быть колебания? Все выгоды на стороне союза с такой могущественной клиенткой.
Правда, Искрицкая тоже клиентка, — дай Бог всякому! Со щедростью опереточной примадонны платит за каждый сеанс, не считая денег. Альфонсинка широко пользуется этим; навязывая всякую парфюмерную дребедень.
— Хорошо, хорошо, — отмахивается артистка, — пришлите со счетом, горничная заплатит…
Веселая щебетунья… Шутит, смеется, звонким, серебряным колокольчиком разливается на весь «институт». Если в духе, — а когда она бывает не в духе? — напевает мягким, грудным голосом арии своих коронных — их много у нее — ролей.
Мадам Карнац восхищается.
— Ви волшебниц! Аншантрис… Пардон, аншантерес… Какой голос, какой божественни голос… Мадам, ви самый красиви женщин на ту Петерсбур.
И вот, если не самую красивую женщину столицы, то, во всяком случае, одну из красивейших — надо превратить в безобразную.
Альфонсинка говорила человеку с внешностью провинциального фокусника: — Как жаль, что Елена Матвеевн выбираль Искрицки… Он очень хороший для клиантель — Искрицки… А когда он потеряет лицо, мадам Альфонсин потеряет вигодни клиентка…
— Да… — разглаживал бакены Седух, — а вы, собственно, чего бы хотели, матушка моя? И невинность соблюсти и капитал приобрести… да… И нажить на поставке, сохранить себе на веки вечные Лихолетьеву, да еще тянуть денежки с обезображенной Искрицкой?.. Губа не дура… да… Аппетит, мое почтение… да…
— Ви глюпи, ви есть эмбесиль! Ви мене не понимаит… Я совсем не материальни женщин… У мене очинь культурни душа… у мене есть свой сантиман, я очень жалею Искрицки, такой красиви, такой бель-фам!..
— Будет, будет, матушка, вам бобы разводить! Бобы… да… Вы мне напоминаете палача, отпускающего по адресу своей жертвы всевозможные комплименты, прежде чем затянуть петлю… Петдю… да!..
— Ви сами есть палач, эн буро!..
— Ну, будет, будет этой самой бабьей болтовни… болтовни… да!.. Вы лучше скажите, что именно требуется… да… Я деловой человек. Надо вывести эту красотку из строя совсем, навсегда, или временно… да… понимаете?..