Рентген строгого режима
Шрифт:
По существующей во всех лагерях традиции, неуместно и крайне неприлично проявлять излишнее любопытство к чему бы то ни было, и в первую очередь к новому человеку, расспрашивать о биографии его, за что сел и где и кто судил. Единственное, что разрешалось, – спросить имя и отчество и где работает или где будет работать. Ну, если с воли – спрашивать нечего, и так все ясно. Конечно, это правило соблюдали только интеллигентные зыки, на воле тоже ведь не разрешалось лезть в душу с расспросами. Я попал в интеллигентный барак, спокойно устроился, огляделся и мирно заснул, памятуя, что впереди у меня срок двадцать пять лет.
Следующее утро началось не совсем обычно, не с истошного вопля «Подъем!», а с легкого подергивания за ногу стареньким и вежливым дневальным, орать было нельзя – многие работали в зоне лагеря и вставали, естественно, значительно
В мехцехе меня ждал уже симпатичный гигант, правда, совершенно трезвый и немного грустный, мы с ним церемонно познакомились, пожали друг другу руки и представились. Оказалось, Юрий Владимирович Рябовичев тоже из Ленинграда, что нас сразу сблизило. Сын профессора, он окончил кораблестроительный институт. В начале войны его мобилизовали на флот, а вскоре их эсминец потопили в Балтийском море, и все моряки с эсминца попали в лапы к немцам. Потом, по его рассказу, чтобы не умереть с голоду, он поступил в POА – Русскую освободительную армию, созданную немцами из русских пленных, надел немецкую форму и, быстро продвинувшись по службе, стал капитаном и адъютантом генерала Трухина, правой руки генерала Власова – создателя POА.
После разгрома немецкой армии американцы выдали Власова и Трухина советским властям, они были осуждены Военным трибуналом и повешены в Москве во внутренней тюрьме на Лубянке. Юpa Рябовичев, видимо, не запачкал своих рук в нашей крови, и его приговорили всего к пятнадцати годам каторжных работ. Рябовичев был настоящим петербуржцем, прекрасно образованным, очень интеллигентным и обаятельным. Все последующие дни, пока мы вместе работали в мехцехе, Юра приходил на работу совершенно трезвым и добровольно взял обязательство обучить меня работать в мехцехе и заодно преподать новобранцу все премудрости шахтерской профессии на уровне шахтера-навалоотбойщика.
Мы переоделись в шахтерскую спецодежду, достаточно добротную, надо сказать, и я в первый раз вместе с Юрой спустился в шахту на глубину около двухсот метров. Мы вышли в рудничный двор и направились по штреку в глубину шахты, это был первый горизонт шахты – самый верхний. Шахта вызвала во мне чувство непередаваемого отвращения и острой ненависти, которая осталась во мне до конца моего срока и жизни в Воркуте. Все было, на мой взгляд, в шахте плохо: и жидкая черная грязь под ногами, и какой-то странный запах, не то тления, не то черт знает чего, гнетущая, могильная тишина и сознание огромной толщи земли над головой, готовой раздавить тебя, как червяка, в любую минуту...
По дороге нам стали попадаться длинные рельсы и трубы, скрученные чудовищной силой в замысловатые спирали и кольца. Несколько месяцев назад здесь произошел чудовищной силы взрыв метана, и погибли все шахтеры, находившиеся в руддворе, восемнадцать человек, спасся случайно только один – шахтер Канунников. Он потерял сознание и упал головой в яму с водой, это и спасло ему жизнь... С первого горизонта мы должны были по бремсбергу – наклонной выработке – спуститься на второй, на глубину более трехсот метров. Вскоре мы подошли к бремсбергу, я уселись в небольшую вагонетку, и Юра крикнул механику лебедки, чтобы он спустил нас вниз. Вагонетка быстро покатилась по рельсам, в темноте я не сориентировался и со всего маха треснулся головой о верхнюю крепь и потерял сознание. И если бы не мягкая шапка и фибровая каска сверху – окончил бы я свой срок на второй день работы в шахте. Вскоре, однако, я пришел в себя, и первое, что я увидел, донельзя расстроенное лицо Рябовичева, он корил себя, что не успел втиснуть меня в вагонетку. Но все обошлось, и мы долго ходили по второму горизонту, под ногами противно чавкала черная жижа, людей мы не встретили, шахта только строилась, и до ее пуска оставалось еще несколько лет...
Мы заходили с Юрой на подземные понижающие электроподстанции, насосные станции, которые непрерывно качали воду из шахты, он показал мне весьма сложное и запутанное кабельное хозяйство: толстые черные кабели, как спящие змеи, расползались во все стороны по штрекам от подстанций. Как нечто прекрасное я вспоминал свой турбинный завод в Ленинграде, его большие светлые цеха, чис тый запах масла и горячей стружки, мою лабораторию, сложнейшие современные приборы... и эта мерзкая, темная, грязная и вонючая шахта...
После длительного и утомительного путешествия по шахтным выработкам мы, насквозь мокрые, уставшие и продрогшие, черные, как негры, поднялись наконец нагора, то есть на поверхность, и сразу же попали в объятья злого, насквозь пронизывающего ледяного ветра, который в несколько минут превратил нас в ледяных «черных человеков»... Но и в этой каторжной жизни заключенные инженеры сумели кое-что урвать для себя и построили прекрасную русскую баньку рядом с мехцехом. Она была с крышей засыпана снегом, и поэтому я ее и не заметил раньше. А банька была прелестная, с парилкой, с деревянным полком и березовыми вениками. После шахты помыться и попариться в такой баньке было неописуемым блаженством, омрачало только мыло – серое и вонючее. Надо сказать, что шахтная угольная пыль в комбинации с черной жижей очень прочно въедалась в кожу, и даже парилка была не в состоянии ее смыть, и мы так и ходили, как актеры в старые времена, с подведенными черным глазами.
С этого дня я начал осваивать свои обязанности инженера мехцеха, в которые входило составление электросхем установленного оборудования в шахте и на поверхности, проектирование различных приспособлений, облегчающих труд шахтеров, ведение различных журналов и книг по учету оборудования и, примерно раз в неделю, замер заземления в шахте специальным прибором. Это имело огромное значение, так как черная жижа в шахте служила прекрасным проводником электротока, и при малейшей неисправности изоляции кабелей или оборудования шахтеров убивало на месте, что и случалось довольно часто. И если все порученное мне я делал чисто формально – лишь бы, лишь бы, то к измерению заземления я относился очень серьезно, понимая, что моя небрежность может стоить кому-то жизни. Скучно и противно было ходить одному по бесконечным штрекам и по специальной методике измерять величину сопротивления заземления моторов и пускорегулирующей аппаратуры. Дорогу в шахте освещала только небольшая лампочка, укрепленная на каске. Питалась лампочка от аккумулятора, прикрепленного к поясу куртки. Помню, как-то раз у меня неожиданно погасла лампочка, и я остался один в кромешной тьме и тишине. Откаточный штрек, по которому я шел, был длиной в несколько километров, а так как шахта только строилась, движения по штреку практически не было, и я уселся на рельсы и стал ждать попутчика. Ждать пришлось долго – часа два, и вот наконец вдали показался огонек, мерно покачивающийся в такт шагам шахтера. Чтобы человека не испугать своим внезапным появлением, хотя шахтера испугать практически невозможно, я все же подал голос. Человек настороженно остановился, спросил, откуда я, и только потом пошел со мной рядом до руддвора, где находилась клеть. Но эта темнота, тишина...
Через несколько дней в мехцехе появился еще один заключенный, инженер-механик, поляк из Варшавы – Антон Францевич Вальчек. Специалистом Вальчек был очень хорошим, великолепно чертил, по-русски говорил вполне прилично, правда, с неправильными ударениями и сильным акцентом. Срок Вальчек получил за создание и руководство антисоветской подпольной организацией в Польше. Наш гуманный Военный трибунал приговорил Вальчека к высшей мере – расстрелу, но приговор почему-то не утвердили и заменили смертную казнь десятилетним заключением в лагере строгого режима. Вальчек и в самом деле ненавидел все советское, большевиков особенно, но к нам, зыкам, относился терпимо. Он никак не мог понять нашего Сталина, который договорился с Германией поделить Польшу, государство славян, и с кем? – с Гитлером, арийцем и фашистом. И когда немецкие «юнкерсы» разрушали Варшаву, наша радиостанция «Коминтерн» выдавала немцам наводящие позывные, и это знали все поляки. Вальчек был твердо уверен, что расстрел шестнадцати тысяч польских офицеров в Катыни – дело рук советских органов. У нас с Вальчеком долго были очень хорошие отношения, даже товарищеские, но потом он повел себя по отношению ко мне не на должном уровне, и наши отношения стали прохладными, хотя до открытой ссоры дело не дошло.