Репетиция
Шрифт:
– - Ты имеешь в виду этот чертов кредит? Да ладно, как-нибудь обойдусь или в другом месте возьму.
– - Кстати, по-моему, историческая пьеса - отживающий жанр, - продолжил он глубокомысленно.
– История - настолько неустойчивый процесс, что наше описание ничего не отражает.
– - Слова-то какие!
– - Не надо иронии, я отучился в университете три курса.
– - И в чем же выражается эта историческая неустойчивость?
– - В том, что микроскопический факт может радикально изменить картину. Мы вчера устроили импровизацию. Что, ты или я предвидели, как будут развиваться события? А история - такая же
– - Аналогий, - угрюмо ответил Раевский.
– Я, конечно, не верю в такую железную историческую закономерность, как нас учили в школе, но и ты тоже неправ. Мы играем пьесу, большей частью это вовсе не импровизация. Ее, может, никогда не репетировали целиком, но почти каждый кусок кем-то уже разыгрывался.
– - Ладно, - махнул рукой Федя.
– По мне, все это схоластика. Я свободный человек и могу позволить себе сегодня считать так, а завтра иначе. Впрочем, - он с усмешкой посмотрел на Раевского, - я знаю, чем тебя утешить. На чердаке у нас есть еще один сундук. В нем полно старых бумаг.
9
На чердаке было достаточно светло. Поток лучей падал через слуховое окно, рассеиваясь по углам золотистой солнечной пылью. Солнце заметно поднялось, а Раевский все еще рылся в пожелтевших от времени бумагах.
Как объяснил ему Федя, здесь в основном были бумаги, оставшиеся от деда и прадеда.
– - Интересно, кем был твой прадед?
– - Псковским мещанином. Как говорится, скобарем. Правда, пол-России объездил. Кончил жизнь, по-моему, толстовцем.
– - А дедушка?
– - О, этот перебрался в Питер. Столяром работал. Краснодеревщиком. Рассказывал, будто самому Кирову мебеля ставил.
– - Интересные у тебя родственники.
– - Ничего. Но писать оба любили. Так что в сундуке полно писем. Слава богу, прабабушка никуда из дому не уезжала. Любой историк сразу обалдел бы, а ты киснешь.
... На желтоватой от времени карточке с виньетками по углам прадед Феди Иван Владимирович получился совсем как живой. Казалось, даже глаза блестели. Бородатый, почти до глаз заросший мужик в картузе - и пронзительный, умный, с затаенной болью взгляд из столетнего далека - удача Казанского фотографа.
Потом Раевский много чего напридумывал, пытаясь использовать эти открытки и письма в своем ироническом рассказе, но правда состояла в том, что он довольно бестолково рылся часа два в удивительных бумагах. Запомнилось, собственно, немногое. Фантастическое разнообразие адресов - письма отправлялись из Москвы, Казани, Нижнего Новгорода, Баку, Читы и Верного (нынешней Алма-Аты).
Запомнилась толстая тетрадь в черном коленкоровом переплете. Вперемежку с денежными расчетами, чертежами каких-то механизмов (следы изобретательской деятельности провинциального Леонардо да Винчи?), рекламами, вырезанными из журналов и наклеенными на страницы, пробами почерка - множеств рисунков. Коротконогие мужички с лопатами, железнодорожный мост с паровозом, лица, вклинивающиеся в самых неожиданных местах - испуганные, улыбающиеся, злые. Тоска таланта? Отражение российской жизни? Во всяком случае, зеркало этой души не было плоским.
Больше всего Раевский жалел, что не выпросил тогда тетрадь у Феди. Он, правда, задал вопрос, и Федя отказал, однако
Разбор бумаг прервал Федя.
– - Давай собираться. Меня ждут в городе. Твоя рубашка у Веры.
Раевский понадеялся, что скоро вновь будет держать в руках бумаги. Судьба, однако, распорядилась иначе.
10
Тем летом Раевский еще несколько раз пытался связаться с Федей, чтобы повторить экспедицию. Но Федя очертя голову ринулся в бурное море коммерции, и даже застать его дома было невероятно трудно. То он пропадал где-то на юге, устанавливая деловые связи, то ему угрожало банкротство, и тогда о развлекательных поездках не могло быть и речи. Раевский продолжал названивать и в сентябре, и в октябре. Работу над пьесой он откладывал до тех пор, пока в его руках не окажутся бумаги Фединых предков. А на ноябрьские праздники дача сгорела.
Поджигателей, разумеется, так и не нашли. Иронический рассказ, который Раевский начал писать в то время, был попыткой смягчить разочарование, защититься иронией от абсурда и жестокости окружающей жизни. Пьесу он забросил.
Потом у него завязались первые контакты с Францией, и ему надолго стало не до собственной беллетристики.
11
Лежа на диване, Раевский почувствовал голод. Воспоминаниями сыт не будешь. Собрался, полистал еще немного бумаги. Ладно... Идя по бульвару (солнце, ветер, быстрые облачка) он думал о Феде. Как тот выцвел, облысел, обмяк. Честно говоря, Раевского удивило, что старый приятель жив и продолжает заниматься бизнесом.
– - Собственно, сколько ты сейчас стоишь?
– задал ему Раевский за ужином "американский" вопрос.
Оказавшись в Париже, Федя пригласил его в "Procope" - очень известный, и при этом не слишком дорогой ресторан, основанный в 1686 году. Трогательная история - в России Федя разыскал его родителей, узнал у них телефон сына... Они сидели у окна в небольшом сводчатом зале и смотрели на улицу. Сверху вниз - зал находился на втором этаже. Когда приезжаешь в Париж ненадолго, он кажется таким праздничным... Интересно, сохранились ли еще у Феди подобные чувства?
– - Немного, - сказал Федя, - немного. Миллиона полтора или два. При нормальном бизнесе жить можно только на проценты, прикинь, сколько я могу тратить на себя в год. А работа нервная. А ты как, продолжаешь заниматься литературой?
– - Только не своей. Преподаю. Как ни странно, во Франции еще можно найти место преподавателя русского языка и литературы.
– - Почему странно?
– - Как ты думаешь, сколько на всю Францию нужно преподавателей? И сколько русских находится хотя бы в одном Париже?
– - Понятно...
– - А ты что, хочешь перебраться в Париж?
– - Не то чтобы перебраться... Подумываю, не купить ли мне здесь какую-нибудь "pied Ю terre". Квартирку там или студию. На всякий пожарный.
– - Цены здесь высокие.
– - Что можно купить, можно продать. Падать они ведь не будут, так что я ничего не теряю.
Федя достал серебряный потсигар, закурил. Пальцы его слегка дрожали. Интересно, насколько большим шоком был для него тогда пожар дачи?
– - Я был в Питере месяц назад, может, родители тебе говорили.