Репей в хвосте
Шрифт:
Петюня из очень обеспеченной семьи крупного советского чиновника. Родители прочили ему блестящую дипломатическую карьеру, но тут выяснилось, что мальчик их на самом деле предпочитает быть девочкой… Что тут началось! — я негромко хмыкнула и невольно поежилась — вода в ванне начала остывать, но Иван, похоже, не замечал этого. — Ситуация у Петюни была в чем-то сходна с моей. Мы подружились… А потом было совершенно дикое, но удивительно удачное, как показала жизнь, предложение со стороны его отца. Он хотел, чтобы мы с его сыном поженились. Расчет был верен. Для Петюни подобный брак стал бы великолепным прикрытием его истинных наклонностей, и то, что у меня уже был маленький ребенок, с точки зрения опытного «царедворца», искушенного в интригах,
Мне подобный контракт тоже давал очевидные и более чем ощутимые преимущества. Во-первых, выйдя замуж, я обретала свободу. Я ведь тогда еще была несовершеннолетней и отец, хоть и отказался от меня, формально все еще имел право по собственному усмотрению кроить мою жизнь. Ну, а во-вторых, да и в прочих… Прописка, квартира, официальное удочерение для Натки, возможность учиться, помощь в карьере… В общем, сам понимаешь. О любви и близости с каким-то другим мужчиной, кроме Никиты, я и помыслить не могла. Петюня был добр, чуток и хорош со мной, а главное с Наткой. Я согласилась.
— Постой, постой, а Никита? Он так и исчез с концами? Даже не узнал, что у него родилась дочь?
— Нет, почему же… Узнал… Только это уже ничего не меняло ни для него, ни для меня. Мы и сейчас иногда видимся, даже Натка иногда ездит, но редко — тяжело. Дело в том, что он принял постриг и сейчас живет в маленьком полуразвалившемся монастыре с очень строгим уставом, где принят обет молчания… Это история «слизняка», если опять-таки цитировать моего родителя, а с педерастом я прожила почти десять лет. Дипломатом он не стал. Началась перестройка, отец его внезапно оказался не у дел и как-то очень быстро постарел и умер. На моей шее оказалась не только подрастающая дочь, но и Петюня, который только-только начинал свою художническую карьеру, а делать что-то еще не мог и не хотел, да плюс к нему его престарелая матушка, не работавшая ни одного дня в своей жизни… И все-таки это были хорошие времена. Я пахала как лошадь, но получала от этого только удовольствие… А потом в мою жизнь вошел Аслан.
— Начинается история убийцы?
Я невольно вздрогнула, и Иван, неверно истолковав это, потянулся и пустил в ванну тонкую струю горячей воды.
— Как любой восточный человек Аслан умел ухаживать. Охапки цветов, баллады под балконом Петюниной мастерской, которую он почему-то принимал за мою спальню — из-за розовых занавесок что ли? Да, тогда мы жили на втором этаже в одном из арбатских переулков, и его песнопения вполне можно было услышать… В общем, ему удалось пробить стену, которой я окружала себя все эти годы… Наши отношения складывались странно. Он то появлялся, то исчезал. И каждый раз в нем что-то менялось… Словно умирало одно и на его месте рождалось совсем другое. Глаза стали такими… Не объяснить. Я даже стала его бояться несмотря на то, что он во время своих визитов меня разве что на руках не носил. Столько слов любви я никогда в своей жизни не слышала, а нам, бабам, ведь этого всего ох как хочется… А потом все-таки наступил день, когда он в очередной раз исчез и уже больше так и не объявился.
— А через пару месяцев ты убедилась, что беременна?
— Смешно, да?
— Нет, малышка.
Он обнял меня поуютнее, и я со вздохом расслабилась в кольце его рук.
— Сначала я пыталась найти Аслана, чтобы сообщить, потом разозлилась и даже сдала все анализы для аборта, потом зачем-то поехала к Куклюше — она тогда уже во всю занималась своим детским домом… В общем, как говаривала одна моя давнишняя подруга: «Что выросло, то выросло». Подумать только, уже девять лет… Да… То, что родился именно мальчик, многое меняло. Голубой в качестве воспитателя никак не мог повлиять на половую ориентацию девочки, а тут… Я решилась на развод. Это было непросто, но, наверно, необходимо. Тем более, что Петюня наконец-то начал делать карьеру — его картины стали продаваться на Западе, он подумывал уехать, а там его нетрадиционные склонности были бы ему только
— Прости, но почему все-таки убийца?
— Аслан — боевик, — я помолчала, взвешивая свои следующие слова. — Начинал как простой наемник. Проявил себя на этом своем поприще еще во время Первой чеченской… Потом и вовсе сделал карьеру, если можно так это назвать. Естественно ни о чем таком я и не подозревала… Это мне потом о нем рассказали. Когда я дала себе труд начать узнавать про отца своего ребенка у людей знающих… Слышала, что живет он сейчас где-то в Турции, но частенько появляется и в Чечне. Естественно неофициально…
— Итак, монах-молчальник, все-таки педераст — тут уж ни отнять, ни прибавить, чеченский полевой командир и, наконец, ночной сторож, с лицом Аполлона и здоровенной дырой в голове, в которую ухнуло буквально все…
— О чем это ты? — я напряглась.
— А это уже начало моей истории, Машуня. Только она у меня коротенькая, как автобиография школьника. Когда родился — не знаю, где учился — не помню… Четыре года назад очнулся в больнице небольшого городка на Лене, не представляя даже как выгляжу… Точнее выглядел до того, как… Черт, даже не знаю, что и случилось-то со мной. Вот такие дела… Выяснилось, что в памяти осталось все, кроме меня самого. Все детали прошлой жизни ушли безвозвратно. Сначала-то врачи надеялись. Выборочная амнезия чаще всего проходит. Но, как оказалось, не в моем случае. Попытались установить личность — не вышло. Лицо обезображено, отпечатков пальцев нет…
— Как нет? — тоненько пискнула я.
— А вот так. Нет и все тут. На ладони рисунок есть, а на пальцах — тю-тю. Так и появился на свет Иван Иванович Иванов, мужчина, биологический возраст тридцать пять — сорок лет, без определенного места жительства и работы, практически здоровый, но никому не нужный. Сначала жил там же, при больнице. Помогал, чем мог. За это кормили. Потом главный хирург, мужик молодой, талантище — это он мне лицо лепил — выхлопотал паспорт, жилье, работу… Начал помогать ему — чем-то надо за добро расплачиваться. Тут-то и выяснилось, что хорошо лажу с детишками. А потом стало невмоготу. Как услышу — Москва, словно кольнет что-то. Не знаю почему, но казалось мне — если где и искать ответы на все мои вопросы, то здесь… А встретил тебя, Машуня. Полюбил. И теперь боюсь того, чего жаждал еще совсем недавно — вспомнить.
— П-почему?
— А вдруг я женат, вдруг где-то меня ждет семья и ребенок?.. Или наоборот разыскивает полиция за зверское убийство?
Я зажмурилась, не желая даже представлять себе подобный кошмар, а потом, извернувшись, обняла его за шею и зашептала горячо и убежденно:
— У жены я тебя отобью, пусть не обессудит, ребенка будешь навещать так часто, как захочешь, а уж от полиции спрятаться и вовсе дело нехитрое.
— Меня первым же сдаст твой родитель! — в притворном ужасе округлил глаза Иван.
Он смеялся, а я видела, как трудно ему это дается. Особенно теперь, когда карты открыты. Я понимала его — теперь он казался сам себе особенно беззащитным. Да так оно, наверно, и было. Сильный, волевой человек — это было очевидно. Сорок лет… Расцвет для мужчины. Расцвет его жизни, карьеры… И вдруг оказаться ни с чем, начать с нуля… Да даже не с нуля — из минусов. Кем он был, чем занимался до страшного несчастья, которое, слава богу, не сломало его?
Я поднесла к глазам его ладонь, погладила пальцы. Длинные. Хорошо сформированные, сильные. Обычно у людей малообразованных или вышедших из простых семей руки бывают другими… Да и речь… Кстати выговор у него действительно совершенно московский. Профессиональных мозолей, которые не сходят не то что за пять, за десять лет, нет. Я прижала ладонь к своей щеке — она была шершавой и твердой. У людей, занимающихся чисто интеллектуальным трудом ладони иные. Правда, с тех пор прошло четыре года… Отпечатки! Я вопросительно уставилась на кончики его пальцев — гладенькие, даже чудно. О чем это нам говорит?