Репин
Шрифт:
Так картина русского человека о главной трагедии русского общества — чудовищной эксплуатации, — о силе и мощи народа, без всяких пояснений была понята и оценена людьми, не знающими русской действительности.
И только некоторые доморощенные ценители искусства возмутились картиной молодого художника. Изысканный и аристократичный ректор Академии художеств не скрывал негодования по поводу этого произведения своего питомца. Он, ценящий в картинах только все традиционно красивое, испугался правды и силы репинского полотна. Он называл «Бурлаков» «величайшей профанацией искусства». И его трудно было переубедить. Он веровал в то, что столь грубая правда жизни должна оставаться за порогом мастерских художников.
Ярым
Разговор этот происходил уже в Париже, в мастерской художника Боголюбова, который опекал пенсионеров за границей.
Министр обратился к Боголюбову:
— Алексей Петрович… Хоть бы вы им внушили, этим господам нашим пенсионерам, чтобы, будучи обеспечены своим правительством, они были бы патриотичнее и не выставляли бы отрепанные онучи напоказ Европе на всемирных выставках…
Ничего, кроме лаптей и устарелого способа транспорта, министр Зеленой не усмотрел в прогремевшей на весь мир картине молодого художника.
Интересно заметить, что всего несколькими годами раньше великий Домье написал картину на ту же тему, и вдохновляли его наблюдения, сделанные не на Волге, а на Сене.
Репин не мог видеть картину Домье, и тот не знал произведения молодого русского художника, но оба они видели бурлаков. Один — во Франции, другой — в России, и оба не могли не рассказать образным языком живописца о своем негодовании по поводу этого тягчайшего труда, оскорбительного для человека.
Стасов, горячий пропагандист картины, считал, что композиция несколько растянута, советовал Репину об этом подумать.
Как ни уважал художник мнение друзей, как ни прислушивался к их советам, он не изменил композиции — и поступил правильно. В этой растянутости — мерный ритм тяжелых шагов, ширь реки, унылое однообразие изнурительного труда. В этой растянутости — смысл картины.
Но, видимо, вовсе отстраниться от совета друзей Репин не мог. И он попробовал написать ту же тему на другом холсте, где группа выглядит более компактно. Картина эта называется «Бурлаки, идущие вброд». Она тоже хороша, но смотрится как отдельный эпизод из жизни бурлаков. В ней нет монументальности обобщенного образа, который достигнут в первой картине.
Золотой медалью «За экспрессию» имени французской художницы Виже Лебрен, работавшей в России, отметила Академия в 1873 году огромный успех Репина. Надо думать, что ректор Бруни не изменил к тому времени своего резко отрицательного отношения к картине. Но Академия не могла не считаться с тем шумным успехом, который сопутствовал «Бурлакам» с первого дня их появления на выставке. Пришлось выдать медаль вопреки своим оценкам.
И это было справедливо, так как предельная степень психологической выразительности отличает каждого из участников этой картины. Лица «читаются» без всяких подписей. И хотя в картине не происходит никаких событий, при внимательном взгляде на эти лица — суровые, огрубевшие под ветрами и непогодой — вы можете рассказать не только, о чем думает каждый, но и кто он таков. Каждый человек в этой картине — сильно вылепленный характер, а все вместе — обвинительный приговор эксплуататорам.
Картины, задерживавшие художника в Петербурге, окончены. Дочь немного подросла. Можно двигаться в дальнее путешествие. И в мае 1873 года Репин с женой и дочерью отправился за границу.
ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ
ПОВЕРЖЕННЫЙ РАФАЭЛЬ
Над карикатурой название — «Ценители искусства». На рисунке в юмористическом виде изображено, как Стасов в пенсне помогает Репину вылупиться из яйца. Из карманов Стасова торчат «дипломы на знаменитости»; вокруг них сидят юноши, которые кричат: «В сторону, Рафаэль, в сторону, великие художники!» Под карикатурой помещены такие стихи:
Пришлец из северного края, Художник Репин в Риме жил, И, там искусство изучая, Все галереи посетил. И к другу Стасову в посланье Прислал такое описанье: «Мне не по вкусу этот Рим, — Я очень недоволен им! Напрасно я в своих идеях О нем доверился молве: В нем с Рафаэлем во главе Такая гадость в галереях; Все, что я тут ни находил, Старо, ребячески наивно, — Ну, словом, и смотреть противно!» Так наш художник порешил, И Стасов с ним согласен в этом. Он собственным авторитетом Его сужденье подтвердил, Изрекши так: «Сказать неложно, Как много сильного нам можно Ждать от художника с такой Талантливою головой!» Не правда ли, читатель мой, Что для судей таких, как Стасов, И репа лучше ананасов? Кому свой гимн они сплетут, Кому кадить они начнут, Того как раз в экстазе милом Заденут по носу кадилом.Это упражнение в остроумии было напечатано в мартовской книжке журнала «Развлечение» за 1875 год. Это только один из примеров той безудержной травли, которая поднялась в реакционной печати против Репина, когда Стасов в своей статье опубликовал выдержки из его заграничных писем, присланных из Италии.
Первый год от пенсионеров не требовали живописных работ. Им предлагали осматривать новые города, знакомиться с их искусством и культурой. И Репин смотрел, вникал, оценивал. Он видел то, что знал пока по литературе, по лекциям профессоров и репродукциям. Одним восхищался вновь, другое встречал разочарованно.
По дороге в Италию Репин остановился в Вене. Там он осмотрел Всемирную художественную выставку, где среди работ, присланных мастерами разных стран, на видном месте висели «Бурлаки».
На Всемирной выставке привлекли внимание Репина два имени — поляка Матейко и француза Реньо. Драматизм сюжетов первого и романтическая взволнованность второго легли на сердце. Первое впечатление осталось неизменным.
Реньо уже не было в живых: он погиб во время франко-прусской войны. В Париже Репин с интересом читал письма художника, изданные отдельной книгой, и сокрушался о том, что так рано ушел из жизни человек с таким пылающим сердцем и сверкающим талантом.
Матейко всегда восхищал Репина, он находил в патриотическом направлении его искусства родственные себе гражданские мотивы. Случилось так, что в следующий раз, посещая Польшу в 1893 году, Репин был в Кракове в день национального горя — Польша хоронила своего великого художника. Репин стремился к нему живому, желая написать его портрет, а очутился в траурном кортеже, сопровождающем художника в последний путь.
Но на Всемирной выставке в Вене это было еще открытие Матейко и восторженное его принятие.