Решительный и правый

Поляков Александр Антонович

— Трудновато, Федор Михайлович, сами знаете, только-только началась мирная жизнь. Но кое-что уже делаем. Рождаются школы фабзавуча, первые школы сельской молодежи. Наследство досталось тяжелое. Провели мы тут медицинское обследование нескольких сотен рабочей молодежи, пятая часть оказалась нездоровой. Конечно, принимаем меры. С разного рода маловерами тоже все еще возимся основательно... Ну а у вас как? Не подводят комсомольцы?

— Нет, Саша, не подводят, ведь большинство из них — из ЧОНа, с заводов. Только вот общая грамотность порой хромает, пора, думается,

и нам основательно садиться за книжки. Да времени в обрез.

— Нет, это не причина. Все мы должны и будем учиться... Ты вот что, Федор, подготовь мне списки способных ребят, и мы выпишем им путевки в университет. Только срочно! Не позже среды.

И Мильчаков, крепко пожав протянутую ему Федором Михайловичем руку, направился к группе ожидавших его ребят.

Марантиди делает выбор

— Почему вы ничего не сообщили о себе? Вы знаете, я не сентиментален, но в последнее время мне казалось, что вокруг меня замкнулась пустота... Нет людей, Григорий Петрович, почти не на кого положиться. Те умерли, а те далече... — говорил Марантиди, глядя на Невзорова влажными, чуть навыкате, похожими на переспелые сливы глазами.

За те месяцы, которые они не виделись, Невзоров заметно изменился: над его высоким узким лбом наметились залысины, лицо обрело какую-то неуловимую одутловатость, глаза как бы припухли, потеряв свой прежний холодный блеск. Но в общем это был прежний Невзоров — уверенный в себе, небрежно-элегантный, чуть ироничный, с ленивыми движениями красивых, как у пианиста, рук.

— За ваш приезд, Григорий Петрович.

Они сдвинули рюмки, медленно вытянули по глотку терпкого, вяжущего язык вина. Марантиди достал пачку папирос:

— Надеюсь, вы не изменили своим привычкам?

— О нет... Трапезундские? — Невзоров с наслаждением затянулся. — Однако вопреки привычкам одно время пришлось перейти на самосад. Не курили? Это адская смесь, раздирающая гортань и легкие. Так-то, дорогой Аршак Григорьевич.

— Что же случилось? — спросил Марантиди.

— Вы знаете, я хотел выйти из игры. У меня было около ста тысяч в твердой валюте, этого хватило бы для начала в любом населенном пункте Америки. Для меня это не просто бегство за границу. Сейчас для русского пересечь Атлантический океан — значит преодолеть расстояние, по крайней мере, в сто лет. Будущее создается на Американском континенте, дорогой Аршак Григорьевич. Я изучал статистику. Если уж начинать все заново, то только там. Даже политическую борьбу. Теперь судьбы мира будет определять нью-йоркская биржа.

— Вы правы, — задумчиво произнес Марантиди. — Продолжайте, Григорий Петрович.

— К сожалению, мне не удалось вырваться из этого сумасшедшего дома. На меня едва не надели смирительную рубашку. Помог один старый знакомый. Эта история стоила мне всех сбережений и половины здоровья. Заодно пришлось отказаться и от последней семейной реликвии — фамилии. Теперь я Глебов, скромный совмещанин, горячо одобряющий новую экономическую политику.

— Что поделаешь, Григорий Петрович, — вздохнул Марантиди. — Всем нам приходится

идти кругами Дантова ада... Чем вы думаете заняться?

— Еще не знаю. Сначала нужно осмотреться.

— Да, да, да... — рассеянно кивнул головой Марантиди. Он встал и, грузно ступая, прошелся по комнате. Видно было, что ему не дает покоя какая-то мысль.

Невзоров налил в рюмки вина:

— Тосты еще не исчерпаны, Аршак Григорьевич.

— Да, конечно... Может быть, впереди самый главный. — По внезапно изменившемуся тону, по какой-то новой, напряженной нотке, прозвучавшей в голосе Марантиди, Невзоров понял, что грек сейчас заговорит о том, что заставляло его с такой настойчивостью искать этой встречи. И он не ошибся.

— Григорий Петрович, откровенность за откровенность, — заговорил Марантиди. — Я решил уехать в Грецию. Того, что у меня есть, хватит не только для начала. Все мои сбережения находятся в швейцарском банке. Нельзя без конца испытывать судьбу. Но у меня здесь большое, хорошо налаженное дело, в котором заинтересованы определенные круги за границей. Мой преемник должен быть абсолютно надежным человеком. Только при этом условии я смогу уехать. — Он остановился против Невзорова, пристально заглянул ему в глаза. — Григорий Петрович, я не вижу никого, кроме вас, кому можно было бы доверить дело...

— Я должен подумать, — медленно сказал Невзоров. — Не знаю, стоит ли игра свеч... Можно и без этого прилично заработать, почти ничем не рискуя.

— Заработать — да. Сделать состояние — нет. А без этого, Григорий Петрович, незачем пересекать Атлантику.

— Предположим, я соглашусь. Вы уверены, что эти... гм, круги... одобрят ваш выбор?

— Считайте, что это уже согласовано. За вас буквально все: ваше прошлое, деловые качества, опыт конспиративной работы, связи, знание языков...

— Хорошо. Не позже чем послезавтра я дам вам ответ... Но как бы там ни было, я очень рад нашей встрече... Рюмки ждут, Аршак Григорьевич, — улыбнулся Невзоров. — Ваш тост.

— Я никогда не любил Россию, — Марантиди поднял рюмку. — Дикая страна, сумасбродный народ, шарахнувшийся от старообрядчества к социализму. Мне трудно дождаться того дня, когда я навсегда покину эту скифскую степь... От вас я могу не таиться, Григорий Петрович. Деловой человек новой формации выше национальных предрассудков. Оставим их в утешение нашим фанатикам. Наша Эллада там, где нам хорошо. Так выпьем же за нее!..

Только теперь, после встречи с Марантиди, Невзоров в полной мере осознал, какая глубокая пропасть разделила его прошлое и настоящее.

Того, чего втайне побаивался Невзоров, готовясь к этой встрече, не случилось: говоря с Марантиди, он не испытывал ни скованности, ни смущения, ни раскаяния; бывший партнер, умом и выдержкой которого он когда-то восхищался, вызывал у него внутренний протест.

«Что этот грек знает о России, о русском народе? — думал Невзоров, медленно расхаживая по комнате. — Конкистадор, пришедший на чужую землю, чтобы ограбить ее, — ему нет дела до ее прошлого и будущего...»