Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
Теодор, художник и добрый приятель Д.А.Пригова, по нашим расчетам, непременно должен был находиться в своей мастерской, ибо это именно его высокие окна светились еще издали. Мы свернули в Копьевский переулок, забитый армейскими грузовиками, и ахнули: все открылось перед нами – и кусок Пушкинской улицы, и часть Дома Союзов. Отчетливо слышалась натуральная траурная музыка, и шуршала, шуршала извивающаяся людская лента, еле различимая из-за спин двойного милицейского кордона.
Я знаю Копьевский переулок, мне ль его не знать! В кафе на углу Пушкинской, аккурат напротив Колонного зала Дома Союзов, я однажды обедал с П., знаменитым советским драматургом (женского пола). Мы были тогда дружны, и она, как могла, помогала мне в моих столичных литературных делах. Кафе называлось «Садко», и мы были в нем весной 1975 года сразу же после 325-го Всесоюзного совещания молодых писателей. В тот год я только что покинул Сибирь, найдя себе
«Рюмочная» там еще имеется в Копьевском переулке. Я и в этой «Рюмочной» бывал. Там ко мне пристала какая-то пьяная рожа зеленого цвета, предлагающая мне побриться, но «рюмочница» эту рожу одернула, с почтением глядя на мою бороду и замызганное пальто. «Нельзя... У нас нельзя шуметь, – сказала она в пространство. – У нас приличное заведение, к нам ходит приличная публика...» Мне это, помню, очень тогда понравилось.
Мы с Дмитрием Александровичем нырнули под арку. Во дворе лениво курил солдат. А другой солдат сидел в кабине грузовика. А на грузовике была антенна.
Поднялись к Теодору. Теодор сам по себе модернист, но одновременно, как и Д.А.Пригов, член Союза художников СССР. «Устраиваются же люди», – завистливо бормочу я себе под нос, а мой литбрат Е. меня поддерживает... На мольберте имелась новая картина Теодора, и можно было догадаться, что заказчик, директор учреждения, завода, колхоза или совхоза, ее не оплатит, и маэстро опять будет сидеть без денег. Это было написано на картине и на бесшабашном лице художника. Собака Теодора с простым именем Жучка грызла старую кость и угрожающе рычала, когда кто-нибудь из нас проходил мимо. Это она делала вид, потому что ей тоже хотелось бытийствовать в сфере искусства.
Мы заговорили о том, что... Теодор сказал, что у него сломались часы, и он утром включил транзисторный приемник, чтобы узнать время, ибо окна его мастерской расположены так, что никак уличных часов не видно, а виден лишь служебный театральный подъезд, куда заходят и откуда выходят знаменитости оперы и балета. Он включил приемник и услышал французское «ла морт», отчего сразу все понял, будучи природно смышленым с детства. Теодор сказал, что он уже два дня не видел никого из друзей и уже два дня толком ничего не кушал, так как боится выходить за пределы мастерской и лишь прогуливает собачку по ее физиологическим надобностям во дворике, где скучает солдат с антенной. Что он боится не попасть обратно в мастерскую, и ему тогда придется идти жить домой, в коммунальную квартиру, где он прописан, но бывает крайне редко потому, что... Теодор сделал паузу и набил трубку «Кепстеном». Мы попросили у него закурить, объяснив, что наши сигареты кончились, но он отказал нам, объяснив, что никогда не курит сигареты, и тогда Д.А.Пригов на правах доброго приятеля мягко, но настойчиво предложил ему угостить и нас табачком «Кепстен». Теодор принес трубки с длинными чубуками. Табачок на самом деле оказался «Кепстеном». Мы сказали: «О-о-о...» – «Говна не держим», – гордо отозвался Теодор. ...Потому что сосед Теодора по коммунальной квартире торгует из бочки молоком. Он встает в 5 часов утра и едет «на точку». Бочка подвозится к 6 утра, и он торгует, торгует... К 11, когда в винных отделах начинают «продавать», его рабочий день уже полностью заканчивается ввиду полного исчерпания бочки. Сосед дает в лапу кому нужно и сколько кому полагается, после чего у него остается 40–50 лишних личных рублей. Он берет 2–3 портвейна «Кавказ» емкостью 0,8 литра каждая бутылка и отправляется «домой», то есть в их общую с Теодором коммунальную квартиру. Дом у молодца-молочника полная чаша: финская мебель, цветной телевизор с приставкой «видео», двухсоттомник сокровищ мировой литературы, сервиз «Мадонна», холодильник «Розенлев», книги «Королева Марго», Морис Дрюон, что выдают за сданную бумажную макулатуру, но утром торговать молоком холодно, зябко, и сосед надевает ватные штаны, телогрейку, лечебное белье, полушубок. А дома – жарко, весело. Дома он снимает полушубок, ватные штаны, телогрейку и, выпив немного «Кавказу», ходит по квартире в исподнем. «Кавказ» чарует, сосед раздевается до майки, черных сатиновых трусов и снова ходит по квартире. Иногда и все прочее снимает с себя после третьей бутылки. Но он не нудист и не эксгибиционист, упаси бог. Он – простой человек. Он уже два раза рубил мебель саблей, как Олег Табаков, «зашивался» противоалкогольной ампулой, но толку с этого нет – слишком много у него денег каждый день, и совершенно непонятно, куда эти деньги девать, а портвейн стоит около трех рублей бутылка.
Сердечно распрощавшись с Теодором, мы вышли на улицу. Поглядели на солдата, антенну и вышли со двора.
И тут с нами приключилось то, что И.В.Сталин непременно назвал бы «головокружением от успехов». Мы вдруг обратились к офицеру милиции с такими нелепейшими словами:
– Вы знаете, мы художники, у нас тут на чердаке мастерская... Нельзя ли нам выйти на Пушкинскую... Нельзя ли нам посмотреть... То есть не совсем выйти, а, пройдя ваше первое оцепление, немножечко посмотреть из-за спин второго оцепления... того... На Пушкинскую, на Колонный зал Дома Союзов...
А надо сказать, что мы с Д.А.Приговым выглядим оба как совершенно настоящие художники: бороды торчат, шарфы развеваются, от меня вином пахнет... И еще нам вдруг вспомнилось, что именно художников возлюбили в этот день, не зря же нас везде пускали. А может, в этот день любили всех?
– Нельзя, – улыбаясь, ответил офицер, и мы, не поняв смысла его улыбки, запели, ободренные ею:
– Пушкинская, чердак... художники... картина...
– Нельзя, – снова улыбаясь, повторил милиционер.
Как громом пораженные отошли мы от него! Ибо нам вдруг открылось какое-то новое знание! Ведь если бы он действительно не пускал, то отвечал бы грубо, весомо, зримо, резко, точно, а то ведь не пускал, как пускал. Казалось, вот-вот – и пустит. А на самом деле действительно совершенно не пускал, как пускал, то есть – вежливо, почти снисходительно. Что за чудеса!
Действительно чудеса, но на нашем примере видно, как нельзя баловать народ. Во-первых, мы с Дмитрием Александровичем пробрались черт знает куда, где и действительно, скорей всего, не нужно нам было быть, не имели права, не полагалось, а во-вторых, хочу еще раз спросить: что же это за магия слова «художник» была в тот день, почему именно художников в тот день полюбили? И молния снова озаряет робкое иссушенное мозговое пространство: может, в этот день любили всех? Может, кем мы ни назовись в тот день – писателями, артистами, слесарями, токарями-револьверщиками, аптекарями, буровыми рабочими, кладовщиками, уборщицами, космонавтами, – нас все равно пропустили бы, коли соответствующие документы в порядке?
Не знаю.
Мы снова вышли на Театральную площадь. Мы устали. Нам давно пора было ехать домой, в Беляево, Теплый Стан, но мы с Д.А.Приговым как бы опьянели и не могли сдвинуться с места. Нам бы в метро, но мы станцию «Площадь Свердлова» снова обогнули и снова пошли налево к тому знаменитому фонтану напротив квадриги, где в 60-е годы собирались по вечерам московские «голубые», а я, приехав в Москву летом 1963 года, не знал специфики этого сквера и, выпив вина в кафе «Прохлада», на месте которого сейчас расположены букинистический магазин и Иван Федоров, присел вечером покурить на скамеечку, любуясь разноцветными фонтанными струями, и страшно удивился, когда любезный дяденька, оказавшийся рядом, вдруг принял во мне деятельное участие. Стал приглашать в город Жуковский, где у него имелась машина «Волга», спрашивал, гуляю ли я уже с девочками. Я страшно удивлялся! Ну, вообще-то не так уж страшно. Через минуту я все понял и лишь из вежливости провинциала к столичному жителю дослушал дяденьку почти до конца и лишь потом срочно бежал, изорвав в клочки его адрес. А бедняга все кричал и кричал мне вдогонку:
– Приезжай в Жуковский, я тебя познакомлю с хорошими девочками!..
А может, он не был «голубым»? Может, все это блеф – про функциональное использование театрального сквера гомосексуалистами? Может, он был добрый и хороший простой человек, и я ему напомнил сына, сидящего в тюрьме или служащего в армии?
Не знаю.
Знаю, что 14 ноября 1982 года в 23 часа 11 минут мы с Дмитрием Александровичем пытались заглянуть за угол станции метро «Площадь Свердлова», чтобы увидеть окончательно все, но тут же эти бессмысленные попытки оставили, ибо для этого нужно было заглянуть сразу за два угла, чего человеческий глаз пока сделать не в состоянии. Чувствую, что снова необходима схема.
30 декабря 1982 года
Невозможно! С утра только опять настроился, чтобы одним мощным, быстрым, энергическим броском завершить все и избавиться наконец от наваждения – ан нет: винной посуды накопилось, денег – наоборот. Пошел в ларек, много бутылок нес, наудачу нес, я – рисковый. Нет так нет, думаю. Если ларек закрыт, то я посуду выкину в снег. В снег, хоть и жалко, конечно же, 10 рублей (20 коп. x 50 шт.)... Но отлегло; еще издали вижу: открыто, очередь небольшая, вот я сейчас посудку-то мигом и сдам, думаю...