Ретушер
Шрифт:
Уже через много лет Волохов, случайно встреченный на выставке в Манеже, поведал о дальнейшей судьбе моей первой жены. Оказалось, что сразу после развода со мной она, будучи на шестом месяце, вновь выскочила замуж, а родила в Штатах, куда была отвезена новым мужем и где Волохов, в те времена то ли «мидак», то ли подававший большие надежды журналист-международник, а вернее всего – работавший под крышей шпион, начинал свою многотрудную деятельность.
– Твой ребенок? – спросил Волохов.
Я пожал плечами, и Волохов заметил, что утешаться можно американским гражданством, которое ребенок получил
– Мальчик? Девочка? – спросил я.
– Мальчик, – ответил Волохов.
– Похож на меня?
– Взгляд точно твой. Такой же ищущий…
Я попытался вспомнить лицо своей первой жены. Безуспешно.
Видимо, эти потуги отразились на моей физиономии: Волохов соболезнующе скривил губы, похлопал меня по плечу и отошел.
На долгие годы даже мечты о собственной мастерской пришлось оставить. Лишь к окончанию блаженного времени перестройки, после работы и в издательстве, где тянул лямку отец, и в газете, после работы на зарубежные агентства, после долгих мытарств моя мечта начала воплощаться.
Пока отец не соблаговолил мне помочь, это был подвал в районе Бронной. Потом – переоборудованный технический этаж в районе Беговой. Потом – заброшенное складское помещение на Таганке.
Все-таки контакты, причем самые неожиданные, у отца оставались. Он позвонил и сказал:
– Подъедешь в РЭУ-12, найдешь там Галину. Она в курсе. Деньги я заплатил.
– Сколько? – спросил я на всякий случай. Отец рассмеялся:
– Сочтемся!
Я поехал, нашел Галину.
– Ага! – сказала она, и мы отправились смотреть помещение: там требовался ремонт, но вложения должны были себя оправдать.
И вот в один из майских вечеров во двор старого П-образного дома, обшарпанным фасадом выходившего на набережную, левым крылом – в узкий и тихий переулок, а правым – на оживленную улицу, с набережной, через арку, въехали два грузовых фургона. В старый дом въезжал новый жилец. Этим жильцом был я.
Галина – чем эта кривобокая женщина была обязана моему отцу, я так никогда и не узнал – ввела меня в курс царивших в доме настроений, наболтала массу сплетен. Получалось, что к моему вселению отношение прочих жильцов было неоднозначным.
Подавляющее большинство считало, что я слишком крут. Правда, после смерти дворника – в очередной раз потерявший ключи Рифат заснул в двадцатиградусный мороз на лавочке возле подъезда – никто на освободившуюся жилплощадь не претендовал. Во-первых, все знали, что туда, скорее всего, поселят нового дворника, если, конечно, РЭУ такового найдет. Во-вторых, все помнили про рифатовых сыновей, Нила и Раиса, прописанных теперь – Нил на пять, Раис на семь долгих лет – за постоянные безобразия в казенный дом, но обещавших вернуться и своего ни в коем случае не упустить. В-третьих, жить в рифатовых комнатах было совершенно невозможно, а на ремонт ни у кого из жильцов денег не было. Дом был из небогатых, хотя и в самом центре.
Ремонт я провернул быстро, но почти к его окончанию, с разницей в три дня, умерли две старухи, жившие в квартире напротив. Мне пришло в голову поговорить с Галиной, она сказала, кому надо отстегнуть – отца я решил не привлекать, – и никто не успел чухнуться, как я распространился практически на весь первый этаж.
Вот тогда ремонт перешел на новую,
Вселившись окончательно в конце мая – кстати, мне казалось, что с моего новоселья прошло не каких-то там полтора месяца, а целая вечность, – я устроил новоселье, среди прочих пригласил и Галину. Подпив, Галина – я ее об этом не просил, мне было, в сущности, наплевать, кому я нравлюсь, а кому нет, – объяснила мне окончательную расстановку сил в моем новом доме. Все жильцы оказались разбитыми на три неравные группы: первая, средняя, меня недолюбливала, вторая, меньшая, мне симпатизировала, третьей, большей, было на все наплевать.
Так в общем-то и должно быть всегда: болото обязательно оказывается в большинстве!
Настоящим расположением я пользовался только у трех человек: у Андронкиной из девятой квартиры, женщины властной, работавшей на номерном заводе заместителем начальника цеха; у сухого, прямого как палка бывшего летчика, в любую погоду щеголявшего в лихо надетом набекрень берете и любившего почитать газетку на лавочке в сквере напротив моего крыльца; и у местной блаженной, жившей в странной однокомнатной квартире с окном только в кухне. Вот эта блаженная, крупная дама с бесформенным лицом, знавшая немыслимое количество языков, но работавшая кассиршей в магазине «Океан», и сказала однажды Галине:
– А нам повезло, что он поселился в нашем доме. Таких лучше хоть изредка видеть. Иначе жди беды! Но все равно от беды не уйдешь!
Что океанская кассирша имела в виду, Галина не поняла. Я не понял тем более.
Приглашенных было немного, но зато без приглашения приперлась целая толпа. Какие-то дамочки с кавалерами и без, завистливые коллеги. Гвоздями программы были мой отец, ударившийся в разглагольствования об образе и ритмах в пейзаже, и некая особа, которая, увидев мои последние работы, с придыханием призналась:
– Вы самый бездушный из всех, кого я знаю!
Она была невысокого роста, ее ноздри раздувались, глаза шарили по моему лицу, твердой, стоявшей торчком грудью она теснила меня в сторону от гостей, в угол и говорила-говорила-говорила… Я, поверх ее головы, смотрел на отца. Он стоял у окна с рюмкой коньяка, слушатели толпились возле. Отец говорил негромко, чуть шепелявил – последний поставленный ему мост был плохо подогнан, – но внимание моих гостей занимал.
– Все в этом мире можно разделить по принципу бедность – богатство, – говорил отец, – искусство тоже. Некоторые виды искусства ритмически бедные, другие – богатые. Там, где на первый план выходит время, скажем, в музыке, в поэзии, выстраивается одна, господствующая ритмическая линяя. А в живописи и фотографии, где на первом плане пространство, существует множество ритмический линий, и каждая живет своей собственной жизнью. Поэтому фотография – искусство более ритмически богатое, чем ритмически однолинейная музыка…