Реубени, князь Иудейский
Шрифт:
Светает. Веет легкий ветерок. Трава распространяет кругом свой аромат. Как и тогда, в римской Кампаньи, после ночи, проведенной с Макиавелли. Только тогда он не высказался до конца. Сегодня он сделал это. И Реубени чувствует, как с него спала тяжелая ноша.
Теперь он заканчивает. Заявляет еще в заключение, что, быть может, было бы преувеличением назвать весь его план ложью, — потому что он заключает в себе и много верного. Он совершенно честно хочет обучить европейских евреев владеть оружием, за помощь, которую он просит у государств, он собирается, таким образом, щедро заплатить. Что же касается вспомогательной армии с Востока, —
— Это самое замечательное в моем плане, — восторженно говорит он — теперь он снова верит в себя, — что он начинает ложью и кончает правдой. Восемь португальских кораблей с еврейскими воинами появляются в Красном море. И тогда нашим вооруженным братьям в Хаборе уже нельзя будет презирать нас как людей, не владеющих оружием. Исчезнет эта противоестественная отчужденность между свободными евреями и нами. Мы объединимся, и я только заранее сказал за них то слово, которое добровольно скажут они, когда убедятся в нашей храбрости и нашей нетронутой силе. Таким образом я воистину был их послом. Задним числом они признают меня. И армию в пятьдесят тысяч человек, которую я выдумал, я своей выдумкой сотворил из ничего, а теперь она окажется тут как тут и в соединении с экипажем наших кораблей будет еще сильнее. И, кто знает, может быть, мой противник, герой Реубени подаст мне руку в знак примирения и скажет: «Ты совершил то, что я желал и против чего я боролся только потому, что никогда не надеялся увидеть это».
Последние его слова Мольхо уже не слушал. С первыми лучами утреннего солнца он опустился на колени как бы в молитве без слов. Теперь он пробормотал:
— Пусть благословит меня учитель.
Все еще учитель! После таких разоблачений это звучит насмешкой, и Давид хочет запретить ему называть себя этим именем. Но слова, которые произносит вслед за тем Мольхо, приводят его в трепет. Они — страстный символ веры.
— Сегодня была самая тяжелая ночь в моей жизни. Вы пришли испытать меня, учитель. Благо мне, что я не поддался искушению…
— О чем ты говоришь? Какое искушение?
— Так же ясно, как то, что за горами восходит солнце, так же ясно я знаю, что слова ваши были только притворством. Но сердце мое не колебалось и верит в вас, в помазанника-Мессию, сара Давида Реубени, который послан Богом из царства Хабор, чтобы спасти нас от грехов наших. И только теперь, после этого испытания, учитель, я считаю себя достойным быть глашатаем ваших истин. Теперь вы не откажете мне в вашем благословении.
Реубени плачет. Он не в состоянии взглянуть юноше в лицо. Отвернувшись, он кладет руку на его голову.
— Ступай, сын мой, — шепчет он, словно кто-нибудь может их услышать среди этой безграничной тишины и святотатственно опорочить эту приводящую его в трепет тайну, в которой слились: позор, радость, разочарование и любовь. — С тобой не может случиться ничего дурного, Соломон Мольхо, ибо все, что соприкоснется с тобою, становится добром. Я благословляю тебя благословением, которое исходит от тебя самого. Ступай, сын мой, вера твоя помогла тебе.
Он идет туда, где его поджидает слуга с лошадью. Восходящее солнце кажется ему щитом, отражающим лучезарную добродетель Мольхо. Этим отражением рассеиваются все туманы и освещается мир.
XXI
После убийства в Бадахоце Реубени впал в немилость при дворе. Там догадывались, что он связан с этими
Бегство Мольхо решило все дело.
Теперь было ясно, что волнения среди маранов были вызваны лицами, окружавшими сара. Правда, если бы Мольхо даже остался, положение нисколько не улучшилось бы. Но, как бы то ни было, искусный план Реубени разбился из-за Мольхо.
Он попытался ссылаться на письмо к коннетаблю, в котором он просил избавить его от посещений Мольхо. Но свидетельскими показаниями было доказано, что впоследствии он терпел эти посещения, равно как и интимное общение Мольхо с его учениками. А теперь секретарь бежал. Этим самым подтверждался слух о его отпадении обратно в иудейство.
Король приказал сару в двухмесячный срок покинуть Португалию.
Он просил аудиенции и получил ее. Ему был оказан благосклонный прием. Выяснилось, что раздражение короля было поверхностным и поддерживалось его окружающими. В конце концов у короля на все протесты Реубени имелись только старые возражения.
— Ты явился, чтобы разрушить мое королевство, возвращая маранов обратно в иудейство. И все целуют тебе руку, несмотря на мое запрещение. — В ребяческом уме монарха крепко засели эти сплетни, которые распространялись при дворе.
Сар сумел и на этот раз, как он неоднократно делал раньше, успокоить ребенка, оскорбленного в своем достоинстве. Но тут на его наморщенном лбу отразилась, наконец, подлинная мысль.
— Если ты не бунтовщик, то как же ты допустил, чтоб твой друг Диего Пирес, секретарь моего апелляционного суда, совершил над собой иудейский обряд? — Король вскочил и затопал ногами. — И почему ты мне не скажешь, где он скрывается?
Вечно этот роковой друг! Реубени должен был убедиться, что всякое противоречие бесполезно. Когда прозвучало это волшебное роковое имя, он отказался от дальнейшей борьбы. Попросил только дать ему королевскую грамоту, подтверждающую серьезность переговоров, которые имели место.
— Для кого это тебе надо?
— Для моего брата, царя Иосифа, и для его святейшества папы, — чтобы доказать, что с моей стороны было сделано все возможное.
И он твердо решил снова начать сначала, отправиться в Рим и там искать новых путей.
Король и брат его кардинал — инфант Генрих — пожелали еще раз взглянуть на знамена, которые уже однажды возбудили их любопытство. Сар гордо отказал им:
— Эти знамена — символ единения между мною и коленами израилевыми. Только когда наша армия будет выстроена в боевом порядке, я снова разверну их.
— Прими нашу веру, и я назначу тебя одним из наших военачальников, — счел нужным предложить кардинал.
Сару было нетрудно спокойно отнестись к такому явному проявлению ограниченности:
— Я не желаю быть по отношению к брату моему и старейшинам Хабора подобным ворону из Ноева ковчега который был послан на разведку и не вернулся назад.
В мрачном спокойствии он вернулся в Сантарем.
Самообладание покинуло его только тогда, когда он вошел во дворец, с которым он вскоре должен был распрощаться. Он открыл ящик, где лежали знамена. Ему ударил в нос пыльный спертый воздух, что-то вроде запаха тления. Эта покрытая шитьем, полуистлевшая шелковая материя, которая была значительна и великолепна как весть о надвигающихся народных массах, производила теперь жалкое, безжизненное впечатление в шкафу. Знамена есть, но нет армии. Сознание неудачи причиняло ему мучительную боль.