Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Сотник Нольденко, барон Нольде, был лаконичнее:
— Не пора, не пора, не пора москалю–большевику служить!.. — Украинским языком барон Нольде еще не овладел, но хорошо запоминал стихи, потому и высказывался поэтически. — Трам–та–ра–рам–там–там!.. И ваших нет!.. Марш по местам, хохлы дубоголовые, большевистская сволочь!..
Про себя он еще прибавлял обычное: «Миф, блеф, фантасмагория!»
6
С авиапарком карателям пришлось повозиться.
Впрочем, так и предполагалось заранее: здесь была самая большая в Киеве большевистская организация, а солдатская масса и технический персонал почти сплошь большевизированы,
Кольцо окружения замкнуло все подступы к территории авиапарка — от лавры, от Зверинца и с Наводницкого шоссе, а к главному входу подкатил броневик руководителей операции и за ним — с десяток конных гайдамаков. Курень сечевиков расположился за углом, под высоким забором ипподрома.
Броневик остановился и громко засигналил.
— Кто? — сразу отозвался часовой из–за тяжелых чугунных ворот Петровских времен.
— Комендантский патруль, — пророкотал сонным и ленивым басом Наркис в щель брони. — Отворяй ворота — ночная проверка караулов… О–xo–xo–xo, и спать же охота! Не уснули, хлопцы?..
Комендантские патрули — пешие, конные или, как этот, на броневике — ездили по городу каждую ночь и раза два в неделю инспектировали посты в авиапарке тоже: дело было привычным, и охрана отворила ворота.
— Мандат? — потребовал караульный начальник.
Дверца броневика приоткрылась, и рука барона Нольде протянула бумагу. То был подлинный мандат ночному комендантскому патрулю на инспектирование караулов по всему городу. Караульный начальник взял бумагу и направил на нее луч электрического фонаря. В тот же миг дверца броневика захлопнулась, бас Наркиса гаркнул: «Айда!», тенорок Мельника: «Алярм!», мотор заревел на максимальных оборотах, и машину рвануло вперед.
Табунок гайдамаков влетел в ворота, подминая под копыта караульных, и с воплями «слава» курень сечевиков ворвался через ворота на территорию крепости. Пулемет броневика дал длинную очередь по окнам зданий, амбразурам подвалов и дощатым баракам гарнизона, а из печерских оврагов, из–за валов и бастионов отозвались «славою» три тысячи голосов осады.
Сонные авиапарковцы вскакивали с постелей и кидались к оружию.
Но в каждую казарму уже ворвались сечевики и бежали прямо к козлам с винтовками, а у оружейных складов и пороховых погребов конные гайдамаки лупили нагайками караульных.
Впрочем, авиапарковцы не сразу сдались. Стрельба возникала то тут, то там; у кого был пистолет, тот защищался и падал под пулями гайдамацких карабинов. Koe–кто успел бросить гранату в гущу нападающих — и каратели тоже прощались с жизнью. Минут десять длился этот неравный бой — в закоулках между погребами и каменными зданиями, под высокими крепостными стенами, а то и прямо в казарме, за баррикадой из табуретов и тюфяков.
Через полчаса оборванных и полураздетых людей согнали на плац, и гайдамаки нагайками построили их в колонну.
— Русские, два шага вперед! — подал команду чотарь Мельник.
Колонна авиапарковцев — ободранных, окровавленных, угрюмых — стояла неподвижно.
— Кацапы, два шага вперед! — заверещал барон Нольде. Он выхватил из кобуры пистолет и щелкнул предохранителем.
По колонне авиапарковцев пробежал шелест, прокатился гомон:
— Товарищи… братцы… вместе кровь проливали… как же теперь? — Вместе революцию делали… нет среди нас таких, чтоб товарищей продавали…
— Тихо! — гаркнул Наркис. — Ша!.. Смирно!.. Сказано: москалям выйти на два шага вперед!
Колонна притихла и подтянулась.
Но в эту минуту вперед выбежал авиатехник Федор Королевич.
— Товарищи! — крикнул Королевич, обращаясь к фронту. — Вспомните, что мы вчера записали в свою резолюцию: наш парк сплочен в единую семью, без национальной розни! Украинец, которому дороги интересы рабочего класса, не допустит…
Барон Нольде нажал спуск, щелкнул короткий и сухой пистолетный выстрел — и горячая речь Королевича оборвалась на полуслове. Федор широко раскинул руки, выпрямился во весь рост, сделал два шага — и упал ничком. Пуля попала ему в лоб: барон Нольде был премированный стендовый стрелок.
Жизнь большевика окончилась. Смерть настигла его в борьбе.
На минуту — словно торжественным молчанием отдавая дань славной памяти боевого товарища — колонна замерла. Потом из края в край прокатился по шеренгам вздох и снова послышался гомон.
Но чотарь Мельник уже кричал:
— Еще раз: москали, два шага вперед!
Колонна шелохнулась — и вдруг двинулась. Два шага вперед. Целой колонной. Все солдаты.
— Отставить! — завопил Нольде, размахивая пистолетом.
Чотарь Мельник остановил его руку.
— Слушать мою команду! — крикнул Мельник. — Украинцы, два шага вперед!
И то, что произошло тогда, было поистине великим. Колонна двинулась снова. Снова вперед. Два шага — четко, чеканно. И замерла «смирно». Вся колонна. Все солдаты.
Они были едины.
Перед лицом врага все они были русские, все — украинцы.
7
А в Бородянке кипел настоящий бой, развернутый по всем правилам боевых действий на пересеченной местности.
Австрийцы наступали по берегу Здвижа — с левого фланга; вел их сам капрал Олексюк. Экономические двигались за выселками к железнодорожному переезду — с правого; ими заправлял Омельяненков батрак Омелько Корсак. Центральную ударную группу прорыва возглавлял матрос Тимофей Гречка. Он вел лихих сельских парубков перебежками, по картофельному полю и графским свекловичным плантациям: кагаты панской картошки и бурты панской свеклы отлично служили в случае надобности и вместо окопов и в качестве бруствера, когда надо было переждать огонь противника между двумя перебежками. Вакулу Здвижного — по инвалидности — оставили во втором эшелоне: увечным фронтовикам следовало держать противника под огнем и не давать ему произвести вылазку, пока фланги не сомкнутся с группой прорыва и вместе не ударят противнику в лоб.
Насыщенность огнестрельным оружием в заслоне Здвижного была невысока: одна винтовка — у самого Вакулы, два обреза, два нагана, один пистолет «зауэр» да еще три–четыре шомполки — у тех, кто до войны промышлял охотой, браконьерством конечно, на Шембековых водах.
Впрочем, в группе прорыва и на флангах дело обстояло еще хуже: у Тимофея Гречки был маузер, а остальные — и наши, экономические, и пленные–австрияки — шли в бой лишь с холодным оружием: косы, примкнутые как старинные алебарды, жерди, заостренные словно копья, да вилы–тройчатки.