Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— Тикай! — крикнул он Гречке. — Как раз добежать успеешь!
— Как — тикай? — удивился Тимофей. — Погибать будем врукопашную! Ты же на своем заду до хат не доскачешь!..
— Тикай! — завопил Вакула. — Мое дело — прикрывать огнем!..
— А!.. — Гречка матюкнулся, вскочил на ноги, схватил Вакулу в охапку, чтобы с ношей на руках, согнувшись, податься назад в село. Вакула хоть и полчеловека, а был тяжеленек — далеко с таким грузом не убежишь.
— Дурило!.. Пусти!.. Видно же нас будет; обоих уложат!..
Гречка сделал два шага, но Вакула рванулся, ткнул его культей в живот — Гречка не удержал, и Вакула брякнулся на землю. Он сразу же подполз
— Дурило! — ругался он. — Интервала делать нельзя! Они тогда в два счета проскочат!.. Тикай, матери твоей!.. — уже истерически, вот–вот забьется в припадке, заорал Вакула.
Гречка поднял маузер, сунул за пояс.
— Не пойду! — решительно заявил он. — Вместе будем пропадать.
— Матрос Гречка! — загремел Вакула. — Я здесь принимаю на себя командование, как старший чином на сухопутье: выполняйте мой приказ — бежать!..
В армии Здвижный носил ефрейторское лычко.
Пять выстрелов один за другим выпустил снова Вакула по Шембековым лицам.
Гречка заплакал:
— Пухом тебе земля, Вакула!.. Умер ты за революцию!.. Прощай!
Плача в голос, Тимофей, пригнувшись, побежал к селу.
А в черной хате Нечипоруков, в чулане, сидел сам Авксентий Опанасович. Пленум Центральной рады распустили на каникулы — правила теперь в Киеве Малая рада да генеральный секретариат — и Авксентий Опанасович эти дни хозяйничал у себя. Вот тут его и застала эта напасть, вот так и свалился на него этот бой. Авксентий Опанасович как схватился за голову, когда началось, так и сидел уже битый час — только иногда покачивался и стонал, словно от зубной боли.
— И что ж его на свете божьем делать?.. И что ж оно на свете божьем творится?..
Ведь по правде поступили мужики, когда пошли землю делить — раз такой из самого Петрограда вышел закон… Но в своем праве были и эти «ударники» — раз этот закон тут, под Центральной радой, не признан…
А разве есть такой закон, чтоб в людей стрелять и кровь проливать?
Разве есть такой закон, чтобы была контрреволюция раз теперь революция?
И разве есть такой закон, чтоб мужик так и оставался без земли?
Наговорили же, наболтали невесть чего, такую бучу подняли!.. Пышность и благолепие!.. Такие слова произносили!.. Неведомые раньше революционные слова… И вот тебе на…
Как же оно будет?.. Что ж делать?
Куда ты смотришь, о господи! Почему людей не надоумишь?! Идол ты, господи, прости господи…
А Вакула Здвижный все сидел на своих культяпках, ерзал задом при отдаче после каждого выстрела — и стрелял.
Пять, один за другим, а потом — снова пять. Патронов еще оставалось выстрелов на пятьдесят. Если ствол не раскалится и магазин не заест. «Ударники» перебегали от липы к липе — и Вакула уже спустил рамку на сто. Впрочем, слева и справа выстрелы противника, гремели уже и позади: противник загибал фланги. Полсотни, да еще с пулеметами — против одной винтовки.
Село притихло — позади. Австрийцы уже добежали до своей казармы. Экономические подались в лес. Деревенские разбежались по хатам, спрятали косы и вилы и затаились. Тихо стало в селе. Только — пять, и снова пять — гремели Вакулины выстрелы.
В воздухе, над селом, порхали первые снежинки.
Пуля ударила Вакулу Здвижного в грудь.
Замолкла и его винтовка.
ДЕКАВРЬ
ВОЙНА
1
Огромный зал в две с половиной тысячи глоток ревел, а Затонский стоял перед ним на трибуне и улыбался. То была невеселая улыбка — когда впору заплакать, а губы против воли растягиваются, мускулы лица как будто сводит, и преодолеть такую нервную улыбку, как известно, невозможно.
А смеяться не было оснований.
Ведь Затонский открывал Всеукраинский съезд — долгожданный съезд Советов! — а ему кричали: «Долой!»
И открытию съезда предшествовали события трагические.
Разоружены и высланы были за пределы Украины не только киевские большевизированные части. Разоружены были в большинстве и те вооруженные силы, которые могли бы прийти восставшему Киеву на помощь. В Виннице и под Жмеринкой корпус Скоропадского разоружил и отдельные соединения Второго гвардейского корпуса.
Теперь уже — хочешь не хочешь — конфликт с Центральной радой приводилось разрешать только… мирным путем.
Первым шагом на этом мирном пути была… стачка. Киевские пролетарии, уже который раз за эти месяцы, объявили всеобщую политическую забастовку. Они протестовали против предательского разоружения и высылки солдат–большевиков. И они требовали: «Съезд! Съезд Советов! Немедленно! Завтра же!»
И вот — съезд…
Организаторам съезда съезд кричал… «долой!».
На съезд должно было собраться примерно пятьсот делегатов. А прибыло… около трех тысяч. Более двух с половиной тысяч оказалось… неполномочных, так как не были они делегатами ни от местных Советов, ни от солдатских комитетов. Центральная рада срочно вызвала представителей всех отделений своей Селянской спилки и всех, даже самых мелких, украинизированных армейских частей. Солидные зажиточные хлеборобы, сельские богатеи и наглые, озверелые гайдамаки явились в организационный комитет съезда и потребовали себе мандатов. Оргкомитет, само собой разумеется, отказал. Тогда гайдамаки толпой ввалились в помещение комитета, с членами комитета расправились нагайками, разбили ящик стола, силой захватили печать и, проштемпелевали две с половиной тысячи «законных» мандатов… Такого случая еще на свете не бывало. Ничего подобного не знала история парламентаризма.
И вот они сидели в зале, две с половиной тысячи фальшивых делегатов с фальшивыми мандатами, и как только на трибуне появился большевик, они завопили «долой!».
Затонский набрал полную грудь воздуха и крикнул что было мочи:
— Товарищи!.. От имени Киевского совета рабочих депутатов, от имени областного комитета партии большевиков…
— Долой! Вон большевиков? Геть москалей с неньки Украины!..
Левым глазом — если его скосить — Затонский видел: сразу за порталом кулис кучкой толпятся товарищи, организационный комитет съезда — Бош, Иванов, Тарногродский, Горовиц, Гамарник, Леонид Пятаков, другие. Из–за их спин выглядывают, подымаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть, представители Центральной рады: Грушевский, Винниченко, Петлюра, еще кто–то. Правым глазом — тоже искоса — Затонскому было видно: из зала, через настил над оркестром, на сцену валит толпа — дядьки в синих чумарках, гайдамаки с нагайками, штатские с желто–голубыми розетками на пиджаках…