Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Коцюбинский задержал Иванова:
— Андрей Васильевич, что такое! Да скажи толком!
— Садись! В поезде расскажем!
Иванов тоже бросился бегом к кубам.
Но Коцюбинский перехватил Картвелишвили:
— Лаврентий! В чем дело! А съезд?
Лавреитий с. сожалением посмотрел вслед товарищам, что, сверкая пятками, бежали к кубам с кипятком.
— Понимаешь! Петлюра сорвал съезд. Нас разогнали. Едем в Харьков — там и будет съезд.
Ударил третий звонок.
Саша Горовиц уже бежал с чайником назад — он все–таки успел набрать первым.
Залился кондукторский свисток.
— Давай садиться, давай! — Лаврентий потянул Коцюбинского за руку. — Все едем, все делегаты, весь съезд! Ты же делегат. Садись!
Паровоз дернул, вагоны залязгали буферами.
Лаврентий уже был на ступеньке и тащил Коцюбинского на собой, Коцюбинский схватил за руку Примакова — и они тоже вскочили на тупеньки.
— Ничего не понимаю! — весело кричал Примаков. — Люблю, когда ничего не понятно!
Он подал руку Чудновскому, Фиалек подсаживал Чудновского сзади — с одной рукой трудно было вскарабкаться на ступеньку. К счастью, паровоз впереди забуксовал, и вагоны только дергались, но не могли сдвинуться с места.
Коцюбинский крикнул Чудновскому:
— Не садись! Тебе же надо скорее на фронт!
Чудновский отпустил руку Примакова:
— Ничего не понимаю!..
Паровоз уже не буксовал, и вагоны двинулись потихоньку.
Через головы Коцюбинского, Примакова, Лаврентия тянулся Иванов. Он кричал:
— Чудновский Пробирайся в Киев! Зайди сразу же к Леониду Пятакову. Он остался на хозяйстве. Он тебе все объяснит…
Поезд уже набирал скорость, и Чудновский с Фиалеком бежали рядом с вагонами.
— Сразу зайди к Леониду! — повторил Иванов стараясь перекричать стук колес, дребезжание вагонов, — Война!
Поезд уже шел полным ходом, вагоны мелькали перед глазами. Лица товарищей на ступеньках едва виднелись сквозь пар, Иванов еще кричал что–то, но расслышать было невозможно.
— Ничего не понимаю! — Чудновский смотрел на Фиалека. — Ну, война — так что? Четвертый год война…
Фиалек сердито передернул плечами:
— Ты что? Совсем очумел? Не о той войне речь… Ультиматум! Должно быть, Центральная рада, отклонила его. Значит… начинается война…
Черная змея поезда уже скрывалась в снежной мгле. Был день, но сигнальный фонарь на тормозной площадке светился — мигал сквозь белый туман.
— Так, — сказал Чудновский, — на фронте перемирие, а в тылу начинается война…
Он посмотрел на Фиалека, потом на снежную пелену, за которой скрылся поезд с товарищами, потом вокруг: на север — там, за территорией станции, уже была Россия; на юг — туда уходила Украина, белый мрак тумана застилал ее.
5
Война, собственно, уже началась — пускай не в боевых операциях на фронте или в действиях повстанцев по тылам, — а в мирном доме гимназиста Флегонта Босняцкого.
Восстание поднял Данила Брыль.
— Собирай барахло! — приказал он Тосе. — Пошли!
И пока бедняга Тося, всхлипывая, пряча глаза от Флегонта, складывала одеяла, простыни и подушки и запихивала мелочи в кошелку, Данила заканчивал оформление разрыва дипломатических отношений.
— Мое слово — твердо! — решительно отрубил он. — Раз сказано — значит, сделано! И точка.
— Данила, — умолял Флегонт, — но как же так? Мы с тобой ведь друзья. Всю жизнь душа и душу!
— Душа в душу! — вскипел Данила. — А куда смотрит твоя душа? Центральной раде под хвост!..
— Ну, Данько, — попробовал урезонить Флегонт, — если говорить о Центральной раде, то ты несправедлив…
— Не я против Центральной рады, — прервал Данила, — а Центральная рада против нас!
— И совсем не против, — парировал Флегонт, — она только добивается самых широких национальных прав для Украины! Разве ты забыл, как дал когда–то в морду тому чиновнику, который передразнивал нас, когда мы говорили по–украински? И школы украинской мы еще при царе требовали — демонстрацией шли. И вообще… А когда дело дошло до создания Украинского государства, то…
— Государства! Что ты мне про государство, когда я — про народ?
— Так народ же и должен создать государство: Украинскую народную республику! А что в Центральную раду пролезли и всякие господчики, так затем же и добиваемся, чтоб Центральная ряда была переизбрана. И ты за это, и я за это. Так почему же…
— Что ты мне голову морочишь! — снова сердито прервал Данила. — Раз ваши против мировой революции пошли…
— Ну, знаешь, — рассердился уже и Флегонт. — Мировую революцию не одна арсенальская Красная гвардия делает! Мировая революция придет через социальное и национальное освобождении всех народов на земле! Каждый народ должен завоевывать свои права! И нести ради этого свои жертвы…
— Это ты пойди своим «вильным козакам» скажи, а мне твои слова без интересу!
— Жертвы! — крикнул Флегонт. — Понимаешь, что такое жертвы! Уступить! Иногда и пострадать невинному! Пролить не только чужую, но и свою кровь! В боях на баррикадах в Октябре отдавали жизнь вместе и красногвардейцами и гайдамаки из богдановского куреня! А наш Харитон — разве не за всемирную революцию погиб, разве не за украинский народ?
Данила вдруг взбесился. Он чем дальше, тем больше становился похож на своего отца: вдруг вспыхивал, сатанел и в такую минуту готов был черт его знает на что.
— Не смей мне — про Харитона! — завопил он. — Это, твои «вильные козаки» его убили, будь они прокляты!..
— Ну, не мои… И почему — мои? То какие–то из–за Днепра, из Звенигородского коша. Их же внезапно взяли под обстрел, они да не знали — кто. Если б им было известно, что это рабочие защищаются, они бы, может, не против нас, а против юнкеров пошли…
— Может, может! — яростно передразнил Данила. — Может, были б яйца, коли б курка была!.. А может, я тогда только и правду воочию увидел, когда они, сучьи дети, Харитона уложили! Может, у меня тогда глаза открылись. Может, тогда и пришел конец нашей с тобой… дружбе! Конец! Хватит! Сказано — и точка! Ну, ты готова, Тоська?