Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Когда отряд «усусов» приблизился к баракам, опутанным колючей проволокой, там поднялась суматоха. Пленных галичан уже давно — еще с тех пор, как началась восстание, никто не караулил: охрана бросила пленных и сама пошла воевать, а не то разбежались. Но пленный никуда и не уходили — куда им деваться? — и хоронились сами, как могли «Чуєш, брате мій…» они уже не пели…
«Усусы» с Мельником и Галечко вошли за ограду
— Стройся! — приказал Мельник.
Пленные, оглядываясь, переминаясь, начали строиться.
— Быстро! — подгоняла Галечко. — Позир!
Пленные
Две–три сотни пленных галичан стояли вытянувшись против своих братьев — может, из одного уезда, из одного села, соседи через улицу или через тын. Но те были при оружии, почерневшие, забрызганные грязью в бою, а эти — безоружные, изможденные и вшивые. И слушали речь пана старшины, обращенную к ним: их звали в ряды воинов, к оружию, в бой — встать за неньку Украину.
За Украину. За неньку. Украина была там — под австрийским цесарем. Но не была им ненькою. Украина была и здесь куда они пришли, бросив оружие и подняв руки вверх, чтобы быть вместе — соборно — с братьями–украинцами. Но и здесь они не нашли себе неньки: их бросили за колючую проволоку и томили на особо тяжелых работах…
— Кто идет воевать, в славные ряды украинских сечевых стрельцов, — три шага вперед и стройся вдоль проволоки!
Шеренга стояла. Люди жались, переминались с ноги на ногу поглядывая друг на друга.
— Второй раз говорю, — крикнул Мельник, — три шага вперед!
Стрельба все приближалась и приближалась: вот–вот затрещит уже и на Госпитальной. Пани София то и дело испуганно поглядывала на Печерские яры.
— Говорю в третий раз и в последний!
В третий и в последний!.. Сколько же можно повторять в такой грозный час, когда враг наседает, когда через несколько минут идти в бой, и как бы еще — упаси господь! — не отрезали от своих на круче над Днепром.
Но пленные стояли и переминались,
— Машингвер! Приготовиться! — приказал Мельник.
Пулеметчики медленно, неуверенно потянули ленты из цинок.
По шеренге пробежал шорох. В рядах зашумели — даром что стоили «смирно». Кто–то сделал движение — то ли ступить, то ли бежать?
— Позир! — завопил Мельник. — Еще один последний раз: три шага вперед!
Шеренга колыхнулась. Кто–то крикнул: «Какого дьявола!..»
Мельник макнул рукой. Галечко скомандовала;
— Пли!
Пулеметы молчали. Бледные как полотно пулеметчики отворачивались.
Тогда пани София завизжала и ткнула пулеметчика носком сапога в бок. Пулеметчик отлетел — дальше, нежели в силах была оттолкнуть его стройная ножка прелестной пани. Пани София сама припала к пулемету и схватила рукоятки.
Шеренга колыхнулась, попятилась и бросилась врассыпную.
Но пани хорунжесса уже нажала гашетку: из горла пулемета полетели пули.
Пленные побежали кто куда: те, что стояли с краю, — за бараки; те, что посредине, — толпой ко входу в барак. По ним и прошла первая очередь. Пленные разбегались во все стороны — веером, но ведь и пули из пулемета тоже могут лететь веером.
Пани София водила стволом из конца в конец — и падали даже те, что укрылись за бараками.
Люди падали ничком, ногами к пулемету, головами вперед, руки вытянуты: так падают, убегая, когда пулемет позади…
Опасения атамана Коновальца оказались небезосновательны: «усусов» не стало больше, а пленных галичан под Черепановой горой вовсе не стало. Тем, кто успел проскочить за бараки и через ограду — на Госпитальную, теперь был один путь: к восставшим! А кто полег…
…Заки море перелечу, в чужині умру…
2
Не успели черноморцы–полупановцы прорваться на этот берег Днепра, разведка балтийцев–матросов выйти на Труханов остров, Примаков переправиться по льду на Куреневку, а, главные силы советских войск закрепиться в Дарнице и начать артиллерийский обстрел Киева, — как Муравьев уже посылал телеграмму за телеграммой Антонову–Овсеенко в Харьков и Совету Народных Комиссаров в Петроград.
Сперва он телеграфировал: «Вижу Киев»; потом, узнав, что Дарница, где находился его полевой телеграф, фактически является киевским предместьем, послал депешу: «Взял Киев». Подписывал он свои рапорты: главнокомандующий или главком Муравьев.
И это снова послужило поводом для конфликта между ним и Юрием Коцюбинским.
Собственно, на хвастливые рапорты тщеславного «главкома» Коцюбинский не стал бы обращать внимания, но толчком к очередной стычке явился случайный эпизод, как будто бы и незначительный, однако для Юрия нестерпимый.
Откуда–то с Теличек, перебравшись по льду через Днепр, пробились к красногвардейцам, заходившим слева от Бортничей, несколько киевских повстанцев. Их немедленно доставили к Муравьеву: ведь люди вырвались из самого сердца расположения врага — как драгоценна их информация в момент наступления!
Выглядели все беглецы страшно: изнуренные, худые, прямо черные — заросли щетиной, глаза голодные. Однако сейчас глядели они весело: пробились–таки к своим, пришла наконец и долгожданная, так необходимая помощь!.. Одеты они были все по–разному: один в рабочей кожанке, другой в ватнике, иные в солдатских шинелях, а кто–то даже в гайдамацкой чумарке и шапке с отрезанным шлыком. Всего — человек семь–восемь.
Муравьев подозрительно оглядел их:
— Кто такие?
Беглецы–повстанцы наперебой начали еще раз рассказывать то, о чем уже неоднократно говорили красногвардейцам, с которыми им посчастливилось встретиться. Они — из «Арсенала». В ночь перед разгромом довольно значительный отряд защитников «Арсенала», сотни две–три, пошел на прорыв, чтоб соединиться с авиапарковцами. Гайдамаки сразу же напали на них и раскололи на несколько групп. Большинство отошло за бастионы к железной дороге, а они — было их тогда человек двадцать, товарищи полегли потом в боях — пробились к берегу, и вот они здесь, у своих: какая радость!