Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Кто такой?
Какой–то старичок ковыляет.
Отряд сорабмольцев «Третий Интернационал» вел Данила Брыль. Жилянская была уже наша. Красногвардейцы выдвинули вперед разведку — к Ботаническому, к университету. Красногвардейцы — соломенские, демиевские, боженковские, остатки арсенальцев — спешили на помощь матросам: зайти защитникам Центральной рады в тыл от университета и Бибиковского.
Грушевский шлепал посреди улицы — оттепель, слякоть, грязь! — и шел прямо на кучку юношей: останавливаться было уже поздно.
— Хлопцы! — крикнул кто–то из группы молодых
Цепочка юношей с винтовками остановилась: вот тебе и на! Неужто сам добродий Черномор?.. И правда, глядите, бородой так и метет!..
Грушевский поравнялся с ними — и хлопцы расступились. Они были ошарашены. Сам Грушевский! А что же с ним делать? Ведь председатель этой самой… Центральной… И так ковыляет… А Центральная же где?
Грушевский шел, и хлопцы, один за другим, давали дорогу: все ж таки профессор! Как–то, знаете, неловко… Да и вообще–то профессора — живого профессора — они собственными глазами видели впервые…
Грушевский прошел–проковылял, шлепая слишком большими калошами между двух шеренг вооруженных юношей. Двух шеренг украинских юношей… истории жизни которых профессор истории украинского народа так и не написал. Да и напишет ли?..
Данила спохватился, когда Грушевский уже прошел мимо. Вскинул винтовку на руку, щелкнул затвором. Схватились за винтовки и остальные.
Но Данила опустил винтовку и плюнул.
Плевок попал Грушевскому на полу николаевской шубы.
Данила сконфузился: тьфу, неудобно как вышло, плюнул старичку на пальто… Невежливо же, некрасиво, некультурно. А ведь он, Данила, не какой–нибудь хулиган с Печерска: сам уже отец, сына имеет, по имени Данилка…
Остальные хлопцы тоже плюнули — себе под ноги: Грушевский прошел мимо. Он уже перевел дух. И снова затрусил рысцой — завидел свое жилье, дым над крышей, языки пламени, рвущиеся из окон…
Данила стоял мрачный, гневный, злой на самого себя: а Харитон? А братья–арсенальцы? A еще сотни и тысячи погибших?.. Ведь малому Данилке надо жить и жить… Почему он опустил винтовку? Почему не застрелил этого…
— Догнать?..
Данила махнул рукой: ведь боевое задание, и он командир отряда!
— А ну! — крикнул Данила сердито. — Чего стали? Вперед, хлопцы! На Центральную! Чтобы и духу ее не осталось… Винтовки к бою!
Отряд сорабмольцев «Третий Интернационал» взял винтовки на руку и двинулся вверх, к университету, в бой.
2
Винниченко сидел в Святошине.
Дачка была небольшая, но уютная. Лучшего уголка для меланхолических настроений не сыскать…
В печке потрескивали смолистые поленья. Светила лампа под зеленым абажуром, на столе лежала бумага, девственно чистая и соблазнительная.
Рука Владимира Кирилловича сама потянулась к перу.
Но Владимир Кириллович сразу и отдернул руку. Такие события: люди умирают на баррикадах, льется кровь, бой — а он…
Но рука опять машинально взяла перо. Владимир Кириллович поймал себя на этом и отложил перо.
Борьба в душе — стыд и, с другой стороны, непреодолимое влечение — не утихала. А миссия? Миссия писателя, летописца, историографа, совести народной? В конце концов, кто он такой? Писатель или политик?..
Винниченко решительно обмакнул перо и, пока стыд не одолел, быстро написал первую строчку:
«Ночь с 25–го на 26–е января».
В комнате было тихо, совсем тихо. Только скрипела на дворе под порывами ветра незакрепленная ставня. Гудели высокие сосны густыми вершинами. Где то вдали — там, в Киеве — не переставая ухали орудийные выстрелы.
Совесть начала брать верх — господи боже мой, только представить себе, что там творится сейчас в городе! — и Владимир Кириллович снова отложил перо.
Ну, а если не напишет он, — кто же тогда напишет? Где еще найти такое счастливое сочетание: и государственный деятель, и литератор?.. Что ж, пусть так все и останется забытым для потомков?.. Записать — это ж его, литератора, прямая обязанность. Священная миссия… Да и чахнет он, право слово — чахнет! — без пера, бумаги и вот этих синих буковок–закорючек на белом фоне…
Поколебавшись еще немного, поборовшись с собой, Винниченко взял–таки перо и — скорее, единым духом! — настрочил три абзаца:
«Тишина монашьей кельи. Грохот пушек затихает. Слышно, как на крышу монотонно падает откуда–то капля. Сосны двумя траурными рядами выстроились перед окном, словно пред могилой, и скорбно покачивают игольчатыми головами.
Сегодня на Святошинском шоссе уже нет украинцев. Дворы, где они стояли, — пусты и хмуро молчат. Люди, проходя мимо, стараются не глядеть в ту сторону.
А в Киеве уже располагаются большевики. Бедная наймичка захотела в своем доме пожить хозяйкой. Несчастная нация, над которой так злобно и жестоко посмеялась история: не донесла сокровища, не хватило сил…»
Лирический запев ложился будто и неплохо… А дальше как? Не такое это простое дело — писать. Особенно — правду!
Винниченко перечитал написанное и остался недоволен. Чепуха! Что это означает — «украинцев нет»? А разве те, что ”проходят мимо и стараются не глядеть», — не украинцы? A кто же тогда нация, о которой идет речь в следующем абзаце? Эта самая наймичка? И над кем надсмеялась история? Чьи сокровища? У кого не хватило сил?.. Ведь это выходит, что он сам, наперед, уступает украинцев — русским, как каких–то «малороссов», отрекается вообще от самого «украинства»! Нет, так не годится!
Владимир Кириллович поспешно обмакнул перо в чернила и — тоже одним духом — дописал сразу четвертый абзац:
«И снова возникает вопрос: неужто мы, сами того не зная, не чувствуя, выступаем как контрреволюционеры? А что, если Народные Комиссары правы, ведя Россию, а с нею и Украину, к социальной революции?..
Винниченко в раздражении бросил перо — оно даже выстрелило синими брызгами на бумагу.
Выходит, что он сам, наперед, признает не только победу большевиков, но и то, что именно они и правы! Именно они, а не он, Владимир Винниченко — литератор, философ, лидер освобождения нации! За что ж тогда боролись — как говорят пылкие ораторы на докучливых митингах?