Ревность волхвов
Шрифт:
И тут, на ходу, Леся вдруг стала рассказывать мне, что она обнаружила в распределительном щитке.
– Эта пластмассовая коробочка, – сказала она, – что мы там нашли, не что иное, как подслушивающее устройство.
– Серьезно? – я сделал вид, что страшно удивлен. На самом деле, я и сам пришел к тому же выводу. – Ты уверена?
– Не забывай, – довольно важно молвила девушка, – что я работаю в детективном агентстве.
– Зачем его поставили? Кого подслушивать? – продолжил недоуменные расспросы я.
– Кого-то из нас. Во всяком случае, установили его совсем недавно, уже после того, как мы въехали…
– Почему ты так думаешь? – Лесе
– А следы на снегу? Они совсем свежие… Странно и то, что кто-то приходил из леса прямиком к щитку, и вдобавок постарался следы свои замести… На методы спецслужб похоже. Или кто-то, кто эти самые методы копирует.
– Кому, – воскликнул я, – а главное, кого понадобилось подслушивать в вашем домике?
– А ты как думаешь? – искоса глянула на меня Леся.
– Ну, если выбирать кого-то одного, я бы, конечно, отдал предпочтение Родиону. Странный он человек.
– Ты знаешь, я тоже, – кивнула она. – Хотя и у других моих соседей странностей хватает…
– А именно?
– Позже расскажу. Теперь давай ты.
– Я? Что я?
– Рассказывай, что увидел (или услышал) интересного?
– А откуда ты знаешь, что я что-то слышал?
– По виду твоему, – усмехнулась Леся.
Мы потихоньку взбирались по тягуну на холм. Белое безмолвие окутывало нас. Вокруг – ни птицы, ни зверя, ни человека, ни следов человечьего присутствия. Деревья стояли спокойные-спокойные, и казалось, что мы в гостях у самой Вечности. И даже подумалось на секунду, а не таким ли должен быть рай? Не общепринятым, с пальмами и облачками, а с тихими, красивейшими, усыпанными снегом елями… Во всяком случае, две главные составляющие парадиза – покой и тишина – царили здесь безоглядно, безоговорочно…
…А мы все суетились – то на лыжах бежали, то отношения выясняли, то загадочные истории друг другу рассказывали – и потому даже не могли как следует насладиться покоем, природой, тишиной…
…А на дворе, между прочим, смеркалось…
…Преодолевая одышку (проклятое курение, пора завязывать), я поведал Лесе о нечаянно подслушанном разговоре Вадима с бухгалтером.
– Интересно, – молвила девушка, когда я закончил. – Но возникает вопрос: ведь ты уже знал, что Иннокентий совершил растрату, так? Даже мне об этом рассказал…
– Да, со слов Сани.
– Саня… А может, твой Саня всю историю затеял? И Большова – подставил?
– Может… – дернул плечами я.
– Значит, Сашка об афере, по меньшей мере, знает?
– Наверняка.
– Зачем тогда бухгалтеру убивать Сухарова, если все равно тот – не единственный свидетель его растраты?
– Понятия не имею. Что-то тут странное, с этой растратой… Может, напрямую Сашку спросить?
– А спроси, – ритмично работая палками, ответствовала Леся.
– И спрошу.
– И другой вопрос, скорее риторический. Достаточно ли у Иннокентия смелости, чтобы совершить покушение на убийство?
– Может ли человек под страхом увольнения, да с волчьим билетом, убить? – подхватил я. – Я считаю, может. Особенно если между ним и убитым давняя, застарелая ненависть. А судя по тону, каким Сухаров разговаривал с бухгалтером, он его унижал не в первый, да и не во второй раз.
Столь длинная тирада совсем сбила мне дыхание, а Леська казалась неутомимой:
– Тогда другой вопрос. Как Иннокентий выследил на трассе Сухарова с Гореловой?
– Представления не имею. Но ты, кажется, хотела рассказать мне еще кое-что?
– Да, хотела, – кивнула Леся, энергично работая палками.
Я уже давно перешел на подъем «елочкой», а она, упорная, все поднималась классическим ходом по лыжне. – Знаешь, из того, что я услышала, становится ясно, что Стелла, жена Родиона, далеко не простая девочка, вдруг запавшая на красивого, сильного, богатого Вадима. У нее тоже имеется какая-то тайна…
– А именно?
– Когда б я знала!.. Ну, вот, слушай, постараюсь рассказать близко к тексту. А ты в хроники нашего путешествия внеси. Глядишь, они нам и понадобятся.
– Понадобятся – зачем?
– А вдруг придется распутывать настоящее преступление? Бог его знает, почему, но мне до сих пор кажется, что здесь должно произойти еще что-то… Что-то по-настоящему страшное…
Но тут мы наконец забрались на высшую точку холма, и теперь лыжня, петляя, круто уходила вниз. Там, среди деревьев, горели электрические огоньки, а указатель сообщал, что до оленьей фермы остается километр. Рядом висел предупреждающий восклицательный знак («Прочие опасности»), а подпись под ним гласила: «Dangerous downhill» [15] .
15
«Опасный спуск» (англ.).
– Поговорим потом. Давай аккуратней, Лесечка, – улыбнулся я. – Поедем по центру, чтоб тормозить можно было.
Мы ухнули с холма. Холодный воздух обжигал щеки, нос и глазные яблоки. Широкая, ухоженная просека петляла, на поворотах приходилось притормаживать, и душа пела от стремительного полета. Спустя пять минут яркого, словно секс, полета мы выкатились прямо на поляну, где размещалась оленья ферма.
Сразу стало ясно, что ферма – не что иное, как туристский аттракцион. Пара-тройка олешек, весьма фотогеничных, меланхолично рыли снег в поисках ягеля. Их привязали к столбикам в местах, более всего подходящих для фотосъемки. Одного, абсолютно белого, с самыми ветвистыми рогами, разместили даже вне загона, и с ним можно было попозировать чуть не в обнимку. Леся немедленно достала из своего рюкзачка фотоаппарат, и я пощелкал ее на фоне ветвисторогих животных, а потом она сфотографировала меня.
Несмотря на то что к ферме вела не только лыжня, но и трасса для мотосаней, и автомобильная дорога, экскурсантов оказалось мало: лишь финская пара средних лет с младенцем. Дитя спало в пластиковых салазках, укрытое до глаз одеялом. Я попросил парочку – и они запечатлели нас с Лесей вдвоем на фоне белого оленя.
Потом мы отстегнули лыжи, оставили их в специальных козлах у входа и зашли в самую натуральную избу – ничем с виду не отличающуюся от изб в Ленинградской или Архангельской области. Внутри стилизация под старину продолжалась. Дрова горели в открытой, вроде камина, печи, по стенам стояли лавки, в середине тянулся грубый стол, а по углам были развешаны оленьи рога, шкуры, шаманские бубны и прочие изделия народных промыслов. Приметливый взгляд мог разглядеть на каждой вещи этикеточку с ценой в евро. Дверь, ведущая на кухню, являлась одновременно стойкой. За ней стоял пухлый рассудительный мальчик лет четырнадцати. Рукописное меню, пришпиленное к стене, предлагало скромный харч: булки, сникерсы, орешки, кофе с чаем. Я вспомнил, что сегодня даже не завтракал, и от запаха кофе и свежей выпечки у меня помутилось в голове.