Ревность
Шрифт:
Было так естественно думать о детях как о чем-то неотъемлемом от их жизни. Однажды родившись, они должны были существовать всегда. Единственное, что беспокоило Дэвида в состоянии их здоровья, – это зрение.
– «…Головная боль проходит, плечи расправляются… – продолжала читать Шон, – минуты ожидания скрашены полезной информацией относительно альтернативных маршрутов». Она нагнулась, чтобы поцеловать его. – О, Дэвид, теперь весь мир знает, какое ты чудо.
Статья раздражала его неестественно восхищенным тоном. Она была проиллюстрирована фотоснимками, на одном из которых
– Что это, «Плэйгерл»?
Всю неделю после появления статьи в спортивном клубе толпился народ. Администрация благодарила Дэвида, но ему было не по себе. Бассейн был переполнен женщинами, которые исподволь наблюдали за ним. Но они не вызывали у него доверия. Действительно ли женщина, которая сказала, что нашла его полотенце, нашла его, а не вытащила у него из тумбочки, чтобы иметь повод завязать знакомство? Действительно ли другая женщина была фанатичкой оперы, а не нахваталась наскоро сведений, чтобы суметь поддержать с ним разговор? Он всегда носил обручальное кольцо и упоминал Шон в разговоре. Интерес к нему достиг своего пика и пошел на убыль, но в клубе до сих пор встречались женщины, откровенно интересовавшиеся им.
В последнее время он с беспокойством ловил себя на том, что их интерес не был ему неприятен. Он мысленно отмечал ту или иную женщину и надеялся, что она заговорит с ним. Несколько раз он сам затевал разговор. После таких случаев он стоял под душем и спрашивал себя: чего ты добиваешься? Он испытывал голод. Голодали его тело, ум, сердце. Он вожделел.
Ивен ждал его у выхода. Вчера вечером он позвонил, чтобы узнать, не сыграет ли Дэвид с ним сегодня партию в теннис. Обычно по пятницам они не играли, но завтра ничего не получалось из-за хлопот Ивена, связанных с предстоящей поездкой.
Они сыграли две партии, в обеих, как всегда, победил Ивен. Играя еженедельно в течение многих лет, Ивен сохранял перевес над Дэвидом. Дэвиду это было безразлично, он никогда не относился к теннису всерьез. Это был хороший способ расслабиться после рабочей недели. Но ему случалось наблюдать за игрой Ивена с другими партнерами, и он удивлялся тому, какая ярость просыпалась иногда в Ивене во время подобных встреч.
– У Ивена есть темперамент, – сказала Шон еще давно. – Ты никогда не замечаешь этого, потому что на тебя невозможно разозлиться: ты не стремишься отыграться. Твои чувства скрыты так глубоко, что это обезоруживает противника.
Они с Ивеном заговорили о Шон в раздевалке. Она служила постоянной темой их разговоров, связующей нитью между ними, хотя после стольких лет общения их дружба могла бы держаться и на собственных ногах.
– Она нервничает из-за поездки, – сказал Дэвид, натягивая носки. – Возбуждена. Почти не спит. Встает несколько раз за ночь к близнецам.
– Все пройдет, как только она окажется в Перу, – успокоил его Ивен. – Она увлечется работой, сменит обстановку.
Дэвид вздохнул.
– Это помогло бы прежней Шон.
Ивен как-то признался Дэвиду, что работать с Шон в последнее время стало нелегко. Она была как всегда технически
– Это путешествие – как раз то, что ей сейчас нужно, – продолжал Ивен. – Я в этом уверен.
Дэвид предложил Ивену позавтракать вместе, как обычно после субботних игр, но Ивен собирался навестить свою мать.
– Я должен сообщить ей, что уезжаю на несколько недель – сказал он, – хотя она не имеет ни малейшего понятия, о чем я ей толкую.
– Я поеду с тобой, – предложил Дэвид. Его удивила нерешительность, которую он прочел в глазах Ивена. В первое время, когда Ивен только что перевез свою мать в Сан-Диего из Портленда, он не хотел, чтобы Дэвид или Шон встречались с ней. Дэвид понимал: Ивен боялся жалости. И правда заключалась в том, что Дэвид действительно испытывал жалость по отношению к нему. Он надеялся, что ему никогда не придется заботиться о родителях, страдающих болезнью Альцгеймера. Он рассказывал Ивену о собственных родителях, чтобы дать понять ему, что чувства отчаяния и стыда ему знакомы, и Ивен со временем научился ценить присутствие Дэвида при посещении им дома престарелых.
Но сегодня он ответил уклончиво.
– В последнее время ей стало хуже. Намного хуже.
Комната миссис Сент-Джон была маленькой и совсем пустой, если не считать распятия над кроватью и вазы с цветами на столике. Ивен посылал ей цветы каждую неделю, но их запах не мог заглушить зловония: пахло хлоркой и мочой.
Миссис Сент-Джон сидела на кровати, вытянув ноги поверх одеяла, ее бесформенное желтое платье задралось до пояса. Редкие седые волосы неряшливо свисали с розового черепа.
– Ты проклятый ублюдок, – сказала она, когда Дэвид и Ивен вошли в комнату. – Я говорила тебе, что суп отравлен.
– Мама, это я, Ивен. – Ивен наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. Она оттолкнула его, упершись костлявой рукой ему в грудь. Ивен вытащил из-под нее одеяло, накрыл ноги и сел на край кровати. – Ты помнишь Дэвида? – спросил он.
– Здравствуйте, миссис Сент-Джон. – Дэвид присел на оранжевый стул рядом с дверью. Она действительно выглядела хуже, хотя трудно было определить, в чем это выражалось. Может быть, злее? Враждебнее.
– Ты и есть тот парень, который ведет его прямиком в ад, – проворчала она, показывая на Дэвида пальцем.
Дэвид улыбнулся.
– Я друг Ивена. Мы вместе играем в теннис. – Этот разговор повторялся у них при каждом посещении, хотя сначала казалось, что она понимает, о чем идет речь.
– И вы вместе попадете в ад.
– Отец Гленн навещал тебя на этой неделе? – спросил Ивен.
– Кто?
– Отец Гленн. Он приходил?
– Что с твоими волосами? Ивен вздохнул.
– Послушай, мама, я хочу тебе сказать, что я еду в Южную Америку на пару недель. Меня ждет там кое-какая работа…