Революционер-демократ

Проф.Н.В.Устрялов

Революционер-демократ

1

– У тебя страшно много ума, так много, что я и не знаю, зачем его столько одному человеку...

Читая Герцена, всякий раз невольно вспоминаешь эти обращенные к нему слова Белинского. Нельзя, кажется, более точно и метко выразить впечатление от всего духовного облика, от всей индивидуальности Герцена, от каждой страницы его писаний.

Да, дыхание, цветение, прометеевская поэзия ума - вот чем пронизаны эти страницы. Да, аромат ума - вот что прежде всего ощущается и пленяет в их авторе. "Герцен все понимал" (Шелгунов).

Ум широкий и вместе с тем конкретный. Бесстрашный, "беспощадный, как Конвент", - и вместе с тем живой, взволнованный, "осердеченный" (по определению того же Белинского). Глубокий -

и вместе с тем на редкость блестящий, сверкающий, вопреки известному афоризму Ницше "все, что золото, не блестит". Иронический - и одновременно романтический. Владеющий одинаково и лиризмом, и сарказмом, и парадоксом. Среди мировых писателей подобного же склада ум был у Гейне.

Читаешь - и переживаешь какой-то стремительный интеллектуальный и эстетический штурм, от которого подчас захватывает дыхание. Какой-то вдохновенный вихрь мыслей, претворяемых в образы, и образов, раскрывающих мысли. Читаешь - и словно погружаешься в студеный кипяток: язык горячей крови и холодной головы.

Герцен был мыслителем, общественным деятелем, философом истории, художником-беллетристом, мемуаристом и т.д. Но прежде всего и главным образом он, разумеется, публицист. Публицистика - его стихия, его страсть и слава, его подлинное и коренное призвание. Он публицист везде: и в философских очерках, и в письмах туриста, и в мемуарах. Ему суждено было стать первым русским политическим публицистом большого стиля.

Публицистика - сложное и нелегкое ремесло: в нем наука переплетается с искусством. Публицистика широкого полета требует и зоркого ума, и литературного вкуса, и работы над формой, и немалых знаний, - исторических, экономических, философских, - и живого непрерывного интереса к злобам текущих дней. Публицист обязан неотступно следить, можно сказать, и за часовой, и за минутной, и за секундной стрелками истории. Вместе с тем надлежит ему крепко знать свою аудиторию, своего читателя, свою среду.

Этими данными публициста Герцен обладал в высокой мере: всепостигающий ум, несравненная литературная одаренность, энциклопедическая образованность, темперамент борца, политический интерес и политическая память, - все эти качества сочетались в нем богато и прекрасно. Разве лишь последнее требование - живая связь со средой, на которую опираешься, - было для него труднее выполнимо, чем недосягаемей возвышались его взгляды над уровнем социально близкого ему круга людей, и чем дольше длилась его разлука с родиной.

Печатью Герцена, горящей и жгучей, отмечены три десятилетия нашей общественной мысли, из коих одно - годы лондонской типографии - называли даже периодом его "литературной диктатуры". Своей "школы", обособленной и завершенной, он, правда, не создал. Для школы, доктрины, для партии он был слишком индивидуален, утончен, адогматичен, даже противоречив. Он называл Прудона "автономным мыслителем революции". Эта кличка очень подходит к нему самому.
– "Я не учитель, я попутчик", - говорил он про себя. Он оплодотворил своими идеями различные течения русской прогрессивной мысли, но целиком не уместился ни в одном из них. Вместе с тем "скептическое посасывание под ложечкой" лишало его той волевой одержимости, которая бывает характерна для больших исторических деятелей в решающие исторические моменты. Постоянно тосковал он по "практическому действию", но единственной доступной ему формой дела оказывалось слово, и притом слово больше обличения, чем системы и программы. На то были причины не только объективные, но и субъективные, в свою очередь, конечно, связанные с его эпохой и его средой. Историческая репрезентативность его огромной фигуры бесспорна.

Его уподобляли Фаусту. Действительно, фаустовское начало жило в его натуре, деятельной и беспокойной. Но позволительно прибавить, что это был Фауст, еще более, чем у Гете, не преодолевший в себе Мефистофеля. Его аналитическая мысль, строптивая и настойчивая, направлялась на все и на вся, подтачивая и разъедая подчас и собственные свои основы. "Медузины взгляды скептицизма" скользили за ним по пятам. Эту сторону его духовного облика выразительно подчеркнул после смерти его Достоевский:

"Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект,

поставить его перед собой, поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и посмеяться над ним, была в нем развита в высокой степени".

Чтобы ближе понять Герцена, нужно вспомнить его эпоху, исторические корни его общественного бытия.

2

Герцен - человек сороковых годов, но с терпкой гражданской закваской людей двадцатых и в исторической обстановке, по преимуществу, пятидесятых и шестидесятых. Его колыбелью было дворянское помещичье гнездо с легким запахом барского вольтерьянства и едкими впечатлениями крепостных "передней" и девичьей, где его прозвали "доброй ветвью испорченного дерева". Маем жизни его выдался декабрь 1825 года. Дух воли и будущего бродил тогда по России: "казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила сон души моей". Свобода, революция, Шиллер, Плутарх, "Думы" Рылеева, "полубог Пушкин" такова гвардия его отрочества и ранней юности, таковы его "первые мечты, пестрые, как райские птицы, и чистые, как детский лепет". Заря пленительного счастья, ватага Карла Моора и богемские леса романтизма, дерзанье ошибаться и мечтать. Заповедь - себе: "будь горяч или холоден". Дружба с Огаревым до смерти, восторженная клятва на Воробьевых горах: пожертвовать жизнь на дело свободы. Героические дети. Незабываемые минуты. Неистребимый жизненный фундамент.

Дальше - школа французского просвещения и немецкого идеализма. Тридцатые годы. Удушье николаевской реакции, моровая полоса, эра казарм и канцелярий - и общий горький удел:

...изнывать кипящею душой

Под тяжким игом самовластья.

Арест. Годы ссылки, годы дум одинокого роста, кружения сердца и жизненных опытов. Пермь, Вятка, Владимир, Новгород. Затем - Москва сороковых годов. Раздраженье пленной мысли, ночные споры в салонах и кружках, Белинский, славянофилы, Грановский, Чаадаев. Лучи с запада, зори революций, диалектика Гегеля, гуманизм Фейербаха, романтический социализм утопистов. Ум зрелеет, талант креплет, и жарко распаляется жажда "обнаружиться". Тянет на дело, на борьбу, а на губах - замок...

Пограничный столб, и на нем - одноглавый худой орел с растопыренными крыльями. Россия позади. Впереди независимая речь, человеческое достоинство. "Утешение - в будущем... Жизнь раскидывалась перед нами лучезарно... Мы верили во все".

Герцен в Европе. Канун 48 года. Вера в демократию, в близкую революцию, в универсальный и спасительный социальный переворот, "93 год социализма". "Будущее" переходит на миг в настоящее... и становится прошлым. Чем горячее вера, тем тягостней разочарование. Крушение революции 1848 г. во Франции и торжество буржуазного порядка на Западе отзываются в Герцене жестким духовным кризисом. Он чувствует погибшими свои лучшие надежды. Он видит все реки истории текущими в болота мещанства, цивилизованного одичания. Он отталкивается от Европы с неистовой ненавистью влюбленного и всеми силами своей критической мысли обрушивается на ее буржуазное общество, на "формальную республику", на "картофельное тесто парламентаризма", на "либеральных кастратов" всех форм и мастей. Его перо достигает здесь необычайных высот обличительского пафоса и предметной проницательности. Его анализ режима буржуазной демократии исключительно ярок, глубок и прозорлив: многие страницы его так и просятся в хрестоматию. Доселе не утратил он боевой злободневности.

Но сильный в критике, Герцен лишен был миросозерцательного противоядия против пессимизма, его донимавшего. Он ясно видел всю порочность и обреченность буржуазного мира и "физиологически" предощущал неизбежность грядущей революции, которая с ним покончит. Но конкретных путей этой революции, ее реального облика и человеческого материала он себе не представлял. Революционное настроение оставалось при нем. Но ему недоставало революционной теории.

В своей известной статье о Герцене В.И. Ленин дал историческое объяснение этой истины. "Духовная драма Герцена, - читаем в этой статье, была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела".