«Революция сверху» в России
Шрифт:
А ведь именно города были носителями торгового начала, товарности, будущей буржуазности — пример Европы налицо!
Ни к чему, полагаем, отыскивать положительные стороны такого ига по сравнению с абстрактным, несуществовавшим и неосуществимым тогда игом немецким. Прежде всего потому, что результат прихода Батыя прост и страшен: население, уменьшившееся в несколько раз; разорение, угнетение, унижение; упадок как княжеской власти, так и ростков свободы, о которых мы говорили; сожженным деревням легче поднять голову — их «технология» сравнительно проста, городам же, таким, как Киев, Владимир, нанесен удар сокрушительный: целые десятилетия они не могли прийти в себя от этого удара.
Наконец, простая статистика: 10–12 крупных русских княжеств перед 1237
Монголы сломали одну российскую историческую судьбу и стимулировали другую; то же относится и к другим побежденным, растерзанным народам. Однако здесь — никакого повода для шовинизма; так складывались исторические судьбы. Завоевав полмира, ордынцы тем самым отравляли собственную цивилизацию, придавали ей черты неестественности, уродливого паразитизма, загнивания, и отсюда начался их будущий упадок… Тонкость и сложность проблемы прекрасно чувствовал Андрей Тарковский, когда в фильме «Андрей Рублев» представил монгольских воинов не хуже и не лучше того российского феодального воинства, которое вместе с ними идет грабить один из русских городов; вспомним своеобразное рыцарство завоевателей в обращении с глухонемой пленницей и т. п.; вспомним также нравственно точные характеристики и русских, и монголов в книгах В. Яна где все хороши и ужасны по-своему, но нет и тени великодержавного мстительного превосходства… Однако еще раз повторим, пусть и очень известные, строки Пушкина: «Образующееся [европейское] просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией… Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля». Размышляя о последующей кровавой борьбе русских с иноземцами и между собою, Пушкин замечает, что события не благоприятствовали свободному развитию просвещения». Напомним, что просвещение Пушкин понимает шире, чем грамотность, ученость. Это — и города, и пути сообщения, и свободные учреждения. Иначе говоря, — уровень развития…
Ещё 250 лет
Еще 8–10 поколений.
Возвышение Москвы, Иван Калита, Куликовская битва; наконец, в 1480 году Иван III свергает монгольское иго и завершает к этому же времени объединение Руси.
Внешне опять же — вровень с Европой. Именно в XV веке, даже, можно сказать, почти в те же годы, завершается объединение ряда западных государств; современник Ивана III король Людовик XI (1461–1483) объединяет Францию; в 1485 году завершается последняя страшная смута в Англии — война Алой и Белой розы, на британском престоле могучие Тюдоры. В 1479 году брак Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской завершает создание единого Испанского королевства.
В Москве — государь всея Руси, в западных столицах — тоже государи «всея Франции, Англии…» (Германии же, Италии еще четыре века жить в раздроблении).
Жестокие, подозрительные, властные Иван III, Василий III, Иван Грозный. Но и «вселенский паук» Людовик XI ничуть не добрее — весьма щедр на казни, пытки; Генрих VIII Английский многими тираническими действиями и намерениями напоминает Ивана Грозного (принявшего титул царя как раз в год смерти английского «коллеги»); да и число жен у двух тиранов почти совпадает — шесть у Генриха, семь у Ивана… Грозный, заметим, по крайней мере своих цариц не казнил, иногда отсылал в монастырь; Генрих же сделал плаху элементом семейной жизни.
У восточно- и западноевропейских правителей 500 лет назад можно найти и ряд других сходных черт: западные короли, набирая силу, вынуждены опираться на сословно-представительные учреждения, ограничивающие абсолютных властителей, но одновременно — поддерживающие, финансирующие. В России XVI и XVII веков — время Земских соборов, где так же, как и в парламенте, генеральных штатах и кортесах, собираются представители сословий (изредка даже государственные крестьяне) и решают разные государственные дела. Английский
Похоже, очень похоже. И совсем не похоже.
Главное и основное отличие: на Западе куда сильнее, чем на Востоке, — города, промышленность, торговля, буржуазия; а где буржуазность, товарность — там крепнут свободы, местные и городские, еще сравнительно небольшие, однако родственные тем, что прежде и на Руси были, но сгорели в пожарах XIII–XIV веков.
Любой грамотный ученик 6–7 класса знает, что и русские цари, и западные короли сражались с крупными феодалами, а опирались, во-первых, на мелких дворян (д'Артаньян во Франции или князь Серебряный в России); во-вторых, на духовенство, заинтересованное в объединении и централизации; и, в-третьих, на горожан, еще более заинтересованных в порядке, спокойной возможности производить и торговать.
Все так: московский посадский люд, а также купцы, ремесленники других городов поддерживают государей, и те на них «зла не имеют». Но соотношение сил в стране все-таки совсем иное, чем в Париже, Лондоне, Лионе, Севилье.
400 лет спустя в сибирской ссылке Чернышевский напишет автобиографический роман «Пролог», где главный герой Волгин («списанный» с самого автора) рассуждает о недостаточности мелких отдельных уступок: «Суд присяжных… Великая важность, он сам по себе, — был ли он в Англии при Тюдорах и Стюартах? Чему он мешал?.. Все вздор». При всем уважении к автору — герою «Пролога», никак не можем с ним согласиться: тут, пожалуй, проскальзывает очень характерный российский взгляд «или все — или ничего!»
Нет, суд присяжных не вздор! Ведущий свою историю из Древней Греции, он начал набирать силу в Англии с XII века, а в XIV-ХV уже был очень заметным явлением британской жизни. Позже укрепляются местные суды во Франции («парламенты») (примеч. — эти судебные парламенты не следует путать с английским законодательным парламентом), в Германии и других странах. Многому они не могли помешать, но кое-чему сумели. Влиятельный суд — символ свободы, оппозиции даже при самом внушительном абсолютистском режиме; само его существование — признак «разделения властей» (воспетого все тем же Монтескье): законодательной, исполнительной, судебной.
Все эти рассуждения напоминают о том, что российский царь имел куда больше власти над своими подданными, чем французский и английский. Людовику XI было куда труднее «просто так» расправиться с героями «Квентина Дорварда», а Людовику XIV — с «Тремя мушкетерами», нежели Ивану Грозному и Петру I со своими боярами и дворянами (князем Серебряным или «царским арапом»).
И это вовсе не потому, что западные монархи были добрее и благонравнее российских. Отнюдь нет! Просто и те, и другие знали границы своих возможностей: несколько попыток английских и французских королей слишком усилиться встречали столь крепкий отпор городов, парламента, судов, дворянства, народа, что в результате образовалась равнодействующая, более или менее устраивающая обе стороны,
На Руси же «механизм самовластия» был иным (мы вынуждены упрощенно излагать недавние исследования А. А. Зимина, Н. Н. Покровскою, Д. Н. Альшица, В. Б. Кобрина и других ученых). Страна объединилась примерно в то же время, что и западные монархии, хотя уровень товарности, буржуазности (соединяющих «торговыми узами» разные, прежде почти не связанные друг с другом области) — этот уровень в России был намного ниже, и при спокойных обстоятельствах, по «западной мерке», ей полагалось бы еще пару столетий набирать буржуазность и только после того — объединяться. Спокойных обстоятельств, однако, не было: борьба с монгольским, польско-литовским натиском и другими опасными соседями, несомненно, ускорила объединение. Недостаток объединяющей, скрепляющей силы, которую на Западе играло «третье сословие», с лихвой взяло на себя само российское государство; при этом оно примерно во столько же раз» было неограниченнее западных, во сколько российская буржуазность уступала европейской.