Революция
Шрифт:
Уже услышав внизу рев развозившей вас служебной «газели», я сообразил, что все это время думал не о том. И что объяснять надо, причем это объяснение теперь нужно выдумать очень быстро – почему у меня все лицо рассечено и куда делся «Розенбаум». Ты вошла, усталая, с завернутыми в целлофан смятыми медовыми пирожными, – трофей с поля боя. Чмокнув меня в щеку и ничего не спросив, последовала на кухню и поинтересовалась, не желаю ли я кофе, и я, конечно, желал. Задержав взгляд на рассеченном лбу, сказала:
– Мне всегда нравились мужчины со шрамами от боевых ранений. Их было пятеро?
– Да нет, порезался, когда брился.
И все!
– Мы какое-то время не будем пользоваться «Розенбаумом», хорошо?
– Да нормально, от «полем, полем, полем» отдохнем.
Так-то, говоря лишь о том, о чем говорить надо, – мы с тобой и жили. Потом ты спала, и я проклинал будильник, звавший обратно к «детям», к семиотике архитектуры. Я раскрою им тот твой секретный совет, ладно? Помнишь, однажды ты, специалист по работе круглыми сутками, сказала, что если хочешь выспаться всего за три часа, нужно оставить приоткрытым окно, и что особенно это хорошо помогает зимой? Привожу это здесь не как рецепт борьбы с недосыпом: я не могу сказать, что помогает сильно, но мне – помогает, потому что мне это сказала ты. Так вот, рассказываю это здесь для того, чтобы проиллюстрировать твой космос, твои представления о метафизике, ведь помнишь, как ты объяснила необходимость этой открытой форточки? Ты сказала, что так душе легче выбраться из квартиры на небо, где она летает и отдыхает по-настоящему. Что большую часть ночи душа тыкается в стены, ища выхода, а тут ее сразу уносит вверх – какой трогательный бред!
И пока я одевался, умывался, глотал кипяток, поливал кактус, прелесть которого была в том, что о нем можно было забыть на три месяца, ухаживая только друг за другом, – так вот, за все это время я не вспомнил того, с чем засыпал накануне. Воистину, моя душа улетела далеко на небеса через открытое окно, и только уже на лестнице, реконструируя тему предстоящей мне лекции, я вдруг понял, что это за копошение, что за писк и поскребывание доносились все утро из-под ковролина моей памяти. А еще через секунду, у дверей, я обнаружил. Сердце зашлось, крысы запищали в ультразвуке. Там стояла милицейская машина с двумя стражами порядка, окна приспущены, рации включены и о чем-то хрипят сложно организованными пучками помех. Подумалось, что, наверное, арестуют немедленно, а ведь оставалось еще четыре (всего четыре дня!), но милиция здесь была по другому делу – они даже не посмотрели на меня, и я зашагал к метро, сглатывая застрявших в горле крыс. Я вернулся в наш двор через два часа – сказавшись на факультете больным и сбежав от студентов, неслыханно обрадовавшихся этому бегству (в такие моменты я особенно слабо понимал, в чем смысл моей работы, если отмена лекций так радует – и меня, и их). Я решил, что четверо суток – слишком маленький отрезок оставшейся мне жизни, чтобы тратить его на ерунду.
Едва зайдя во двор, я увидел ту самую машину, не поменявшую своего положения, и теперь, разглядев ее сзади, обнаружил два штурмовых шлема в навершии задних сидений, и представилось, как сейчас, проходя мимо, услышу: «Молодой человек, одну секундочку…» И перьевые облака, висящие высоко в небе, показались сделанными как будто из колючей проволоки, и вот подошел, замер, ожидая выстрела вопроса, но милиция молчала. И тот, что сидел на водительском месте, спал, откинув голову и посапывая. Они здесь четверо суток будут стоять? А через четверо суток пригласят в машину и отвезут в СИЗО?
Я вернулся к тебе, и ты спала, твоя душа была где-то там, среди перьевых облаков. Я сел на кровать, не зная, как тебя разбудить и нужно ли будить, и трогал твои волосы, и даже гладил по лицу, не касаясь, в миллиметре, чтобы не тревожить. Я рисовал тебя своими пальцами, запоминая, навсегда запоминая. В этой-то остановившейся тишине рявкнул наш проводной телефон, который в принципе где-то имелся, но превратился в нечто вроде предмета интерьера – ведь мы уже давно пользовались нашими переносными малютками, а этот был громоздок, черен и суров. Мы даже хотели сделать из него памятник – обрезать шнур и установить в торжественном месте, на телевизоре например, но справедливо боялись, что за перерезанный шнур хозяйка квартиры обрежет что-нибудь мне, не так легко заменяемое, как телефонный шнур. Я шарил по углам, гадая, куда мы его засунули, а он продолжал греметь, и по тембру это было похоже на школьный звонок – в тех крашенных зеленым цветом советских школах, в которых мы с тобой когда-то давным-давно учились. Телефона не было ни на полке у входа, ни на зеркале, и я ухватился за нить Ариадны у двери в квартиру и вел подлеца, расшвыривая попадавшиеся по пути твои вещи. Телефон спрятался за шкафом.
Конец ознакомительного фрагмента.