Рейд Рейд «Черного жука». Зеленый фургон. Агент особого назначения. Кобра под подушкой
Шрифт:
– Овцы ведь считаны у тебя, папаша, - говорю ему.
Старик изумленно смотрит на меня, ударяет себя по бедрам и укоризненно качает головой.
И уж потом объявляет:
– Поверишь, сынок, грешить не буду: на луку да на воде подчас маемся, но для себя совецким добром гнушать не позволю. А для дорогих гостечков какая болячка подеется с двух баранчиков? Схвастну, схвастну на старости годов. Скажу - упали.
Старик входит в раж.
– Эдь, сынок, - кричит он восторженно, - эдь в кои-то веки довелось в
Дед Епифан донельзя словоохотлив. Он у каждого расспрашивает о семье, о родне, о "губернии". Сторонится только Андрея-Фиалки. О нем он сразу мне сказал: "Эко, темный бор насупился". Может, он уже предчувствует свою судьбу?
А ко мне он то и дело пристает, чтоб я говорил ему о Боге. "Есть Бог или как, сынок?" - твердит он.
Большевики своей пропагандой о безбожии расклинили его душу. Он признался мне, что порой его "обуяет робость" и тогда он молится. Но робость проходит, и он снова "воинствует с Богом", или, как он выражается, "светлость в жизни проявляется".
Заведующий совхозом обещал ему после смерти сжечь его в крематории, или в "киматориях", как он называет, и прах похоронить с оркестром.
У деда, наполовину сомневающегося в загробной жизни, сложилось твердое убеждение, что если тело его будет сожжено, то, стало быть, он уж будет недоступен "каре божьей на том свете".
Сожжение - это мера на случай, если вдруг загробная жизнь окажется налицо: из пепла снова "склеить" тело для адских поджариваний деду кажется невозможным. Это и утешает старика.
Но в обещание заведующего он верит мало.
– Может, ище с духовными трубами сподоблюсь, а уж насчет киматориев хлопотать вряд ли будут. Разве вот по пятилетошным планам у нас тут поблизости где свои киматории построят. Ну тогда... А то вряд ли, сынок, будут охлопачивать.
Люди мои жадно слушают стариковы бредни. Особенно Артемий.
Я смотрю на деда и думаю о России, и люди мои думают о том же - о смертельной схватке двух идей: идеи деда Епифана, дерзнувшего на похороны с духовыми трубами, и идеи папы римского, поднявшего крест и именем Христа благословляющего танки, свинцовый ливень пулеметов и газ, выжигающий у людей глаза.
Мы прощаемся с дедом Епифаном. За харчем еще не пришли. Старик "ахает и охает", что не угостил нас бараниной.
– Я ужо проберу. Я их проберу, - грозит он своим помощникам. - Ах вы, орлы удалые! А... Ведь што ж вышло? Я, почитай, у вас целую банку консервы пожрал, а вас несолоно емши выпроваживаю.
Мы отъезжаем. Дед подбегает ко мне. Он наскоро сует мне в подсумок комок овечьего сыру. Сыр слоями разваливается у него в руке, ошметок падает на землю, дед поднимает, быстренько обтирает с него пыль и вновь сует мне.
–
Он бежит несколько шагов рядом со мной и скороговоркой просит:
– Сынок, в совхозе нашем будешь - заведущева, Егор Тимофеича, уговори похлопотать, нащет чего говорил даве тебе... А... сынок?
Мы отъехали. Дед долго стоял неподвижно и, загораживая ладонью глаза от ветра, изредка кричал:
– Орлы удалые-ё-о...
Я выбросил из подсумка сыр. Тогда Андрей-Фиалка приблизился ко мне и спросил:
– Мне вернуться, "поговорить" с ним, скородье?
Я как раз думал, может ли дед Епифан указать наш путь. Дед чем-то растрогал меня. Но так "обычно" и тепло спросил у меня Андрей-Фиалка: "мне вернуться", "поговорить", "скородье".
Меня радует то обстоятельство, что Андрей-Фиалка наконец помирился со мной.
– Только знаешь, Андрей, его куда-нибудь в сторонку, чтобы не сразу нашли.
– Соображаю, скородье, - понятливо ответил Андрей.
Артемий, очутившийся почему-то рядом с нами, подтвердил со скрытой неприязнью:
– Соображает... я прямо скажу, Андрей - сообразительный человек.
Артемия, видимо, тоже заинтересовала судьба деда Епифана.
Андрей повернул назад. Монашек с черкесским поясом пропел ему вслед:
– Вот тебе и прожарился в крематориях.
Артемий сотни две шагов молча едет со мной плечо в плечо. Потом притворно вздыхает и говорит:
– Послала она меня за вами, упокойница. Я из больницы вышел, повертелся с часок. К вам, прямо скажу, не пошел. С чего, думаю, занятого человека для ради пустяка тревожить. Прямо скажу, не из-за чего. Какое дело - бабе при смертушке захотелось на человека облюбимого глянуть...
Незаметно я нажимаю коня шпорами. Лошадь вздрагивает и трусит быстрее. Но Артемий не хочет отставать.
– Вернулся к ней. Не нашел, говорю. А она мне шепотом, голосу, я прямо скажу, уж лишилась: "Артемий, - шепчет, - ты не обманываешь? Может, он не хочет на меня взглянуть?.. Упроси, умоли его - смертушку он мне облегчит..." А я так думаю, вы все равно не пошли бы, как? - пытает он.
Я отрезаю:
– Нет.
– Не пошли бы? - удивленно восклицает он.
– Нет, - снова отрубил я.
Артемий, скрывая зло и странную ревность, поспешно соглашается.
– Я прямо скажу, поэтому большей частью я и не пошел. На кой, думаю, от дела человека отрывать.
Я знаю: Артемий, догадываясь о моей связи с покойной Маринкой, "отомстил" и ей и мне тем, что не позвал меня к ней в больницу.
Кончилось мое скверное настроение.
Я чуть было не распустил нюни перед большевиками: этак, мол, вы на меня и на моих людей подействовали отрезвляюще, что мы чуть не расшаркаться готовы и перед вашей стальной напряженностью встанем "смирно", руки по швам.