Рейнеке-лис

Серия «Librarium»

Перевод с немецкого Л. М. Пеньковский

Вступительная статья О. В. Разумовской

Традиция выводить в качестве литературных героев «братьев наших меньших», наверно, не менее древняя, чем сама литература. Животные – дикие или домашние, полезные или представляющие угрозу – занимали мысли человека с того момента, как он начал осмыслять свое положение и роль во Вселенной, и понял, что на ступенях мировой иерархии он соседствует с другими живыми существами. Фантазия древних людей облекала образы божеств в зооморфные формы, а самим животным приписывала те черты, которые человек – с гордостью или разочарованием – открывал в себе: жадность, хитрость, трусость, или мудрость, отвага, благородство.

В фольклоре разных народов есть сказания о животных, наделенных человеческими чертами и способностями: они разговаривают, владеют различными ремеслами, подчиняются законам и требованиям морали (или нарушают их). Зоологический аспект в таких историях обычно отсутствует: образы зверей здесь не отражают процесс познания животного мира и его закономерностей, но позволяют человеку взглянуть в своего рода зеркало, которое раскрывает его собственную природу, и в очередной раз задаться вопросом, чего в ней больше – собственно человеческого, или звериного. В таком контексте зооморфные образы выступают воплощением определенных нравственных категорий.

Словарь аллегорических соответствий между образами животных и соотносимыми с ними моральными качествами сложился в европейской культуре довольно рано. Древнегреческий сочинитель Эзоп, живший в IV в. до н. э., оставил своим потомкам сборник прозаических басен, в которых мы встречаем немало сюжетов и персонажей, знакомых нам по более поздним переводам и переложениям – «Ворона и лисица», «Стрекоза [2] и муравей», «Лиса и виноград». Хотя лиса у Эзопа и его латинских переводчиков хитра и находчива, постоянство этих качеств еще не дает основы для полноценного, емкого художественного характера; образ лисы здесь одномерен и схематичен, впрочем, в нем уже заметна его амбивалентная, нравственно неоднозначная природа. Лису из басен Эзопа и его древнеримских подражателей сложно отнести к отрицательным или к положительным персонажам: она изворотлива и льстива, однако ей нельзя отказать в наблюдательности, рассудительности и даже чувстве справедливости. Как и в знаменитой басне про ворону, потерявшую возможность полакомиться сыром, жертвы лисы в первую очередь страдают от собственных пороков – недальновидности («Лисица и козел»), вероломства («Орел и лисица»), глупости («Лисица и обезьяна»). В ряде текстов лиса вообще не получает выгоды от чьих-то промахов; она лишь выступает резонером, носителем здравого смысла и его рупором: ее устами в баснях остроумно обличаются недостатки других персонажей («Галка и лисица», «Собака и лисица»). При этом саму лису нельзя назвать неуязвимой и безупречной: подчас и ей приходится страдать от собственных просчетов («Зевс и лисица», «Осел, лисица и лев», «Лисица у Меандра», «Собака, лисица и петух»).

Бесспорно, изворотливость и острый ум – главные приметы Эзоповой лисы, ее неотъемлемые свойства. Но античный баснописец наделил рыжую плутовку еще одним качеством, которое унаследуют ее средневековые литературные потомки – «изощренной душой» (по ее собственному меткому выражению в «Барсе и лисице»). Именно эта черта делает «литературную» лису воплощением очень распространенного в мировой культуре архетипа [3] – трикстера.

Исчерпывающей характеристики этого архетипа не существует, однако у всех его воплощений есть типичные, узнаваемые черты, несмотря на различие в происхождении и этнокультурной принадлежности [4] . Как правило, трикстер наделен неординарным умом, а также проницательностью, ловкостью и изворотливостью, но эти качества не гарантируют своему обладателю ни благополучия, ни успеха: он нередко становится жертвой собственных козней, хотя и окружающим причиняет немало ущерба, причем отнюдь не всегда из корыстных соображений. Выгода для него – второстепенный побудительный мотив, который уступает азарту участия в проделке или афере, которые он сам и затевает [5] .

Трикстер наделен деятельной и энергичной натурой, подталкивающей его к разного рода авантюрам, как правило, составляющим сюжетную основу произведения. Персонаж с подобными характеристиками приводит в движение событийный механизм произведения и «расшатывает» заданную автором расстановку сил. На смену относительному порядку и статике приходят сумятица и хаос, которые позволяют трикстеру более эффективно добиваться цели и проявлять свои самые яркие качества. Его стихия – большой город (Панург из «Гаргантюа и Пантагрюэля»), базар или ярмарка (Петрушка, Али-Баба) и вообще торговля (Гермес/Меркурий), политика и дипломатия (Одиссей, Сатана из «Потерянного рая»), война и послевоенная разруха (барон Мюнхгаузен), а сам он является воплощением духа игры во всех ее формах – балагана, маскарада, шутовства, мистификации, переодевания и превращения. Персонажи-трикстеры часто наделены способностью принимать звериный или птичий облик (Мефистофель, Локи, Один), однако иногда зооморфное обличие является для героя не временным, а постоянным. В западноевропейской культуре самым ярким примером трикстера в образе животного является лиса, точнее, Лис [6] .

Традиция изображать лисицу изворотливой и наделенной острым умом, заложенная Эзопом [7] и подхваченная его последователями [8] , была очень понятна аллегорическому мышлению зрелого Средневековья [9] , поэтому получила свое развитие во многих памятниках словесности этого периода, начиная с XII века [10] . В силу популярности сюжета о находчивом и коварном Лисе истории о его похождениях возникают и развиваются практически параллельно в нескольких странах – в первую очередь во Франции, Германии и Нидерландах, – постепенно разрастаясь до полноценных эпических произведений (или повествовательных циклов) с обаятельным рыжим плутом «в главной роли». Хотя в поэме Ниварда Гентского «Изенгрим» (1148 г), ставшей основополагающим текстом ренардической [11] традиции, заглавным героем представлен волк, центральным персонажем является, по сути, Лис Ренар (Рей-нард). Здесь он впервые выступает в своем каноническом образе – в виде коварного, но обаятельного прохвоста, трикстера, который противостоит грубому и алчному Изенгриму. В этом сочинении на первое место выходит не влияние Эзопа, а живая связь с европейским фольклором; сатирические интонации, присущие животному эпосу в целом, уступают место живому, искрометному, хоть и нередко приземленному – во вкусе массовой аудитории – юмору. Поэма «Изенгрим» соединила черты средневековой народной литературы и ученой аллегорической традиции, ознаменовав собой важный этап в развитии европейского животного эпоса.

Прямыми наследниками Ниварда были авторы «Романа о Лисе» – цикла комических историй («браншей», или «ветвей»), по своей стилистике близких популярному жанру средневековой литературы – фаблио [12] . Как и фаблио, бранши, повествующие о проделках Ренара, имели ярко выраженный сатирический (а местами и пародийный) характер, и сочетали дидактизм и традиционный аллегоризм образов с новеллистическим, авантюрным, нередко пикантным сюжетом.

«Роман о Ренаре», как и многие другие памятники средневековой словесности, не имел единого автора [13] , а состоял из разрозненных, сочиненных в разное время историй, собранных безвестным переписчиком. Родство «браншей», созданных разными сочинителями, строилось, в первую очередь, на общности системы персонажей и художественного мира этих произведений: в центре повествования неизменно оказывалась фигура ловкого и пронырливого Лиса, а в основе сюжета – его противостояние с кем-нибудь из представителей «новеллистической» фауны: волком Изенгримом, медведем Брюном, котом Тибером и т. д. Большинство его антагонистов так или иначе заслуживают тех напастей, которые навлекает на них рыжий плут: Ренар пользуется пороками и недостатками своих недоброжелателей, чтобы рассчитаться с ними; так, медведь Брюн (или Брен), который попал в ловушку и едва не лишился жизни, пострадал, в первую очередь, из-за собственной жадности, обжорства и недальновидности. Даже благородному льву Ноблю – властителю животного царства – приходится страдать от вероломства Ренара, что позволяет авторам подчеркнуть недальновидность монарха и его несовершенство как правителя. Завуалированной зооморфными аллегориями критике подвергаются все слои средневекового общества – от монархов до крестьян, не исключая, разумеется, духовенство.

Сатирический пафос подчеркивает тесную связь «Романа о Лисе» с породившей его городской культурой, формировавшейся в период зрелого Средневековья на территории Европы. Искусство и литература, развивавшиеся в стенах недавно возникших, но стремительно разраставшихся городов, отражала мировоззрение нового сословия – буржуазии. Его представители позиционировали себя антагонистично по отношению к своим «соседям» по социальной лестнице – дворянам и крестьянству, отсюда присущая городской литературе сатирическая и полемическая направленность. При этом самая едкая критика была обращена против представителей духовенства, крестьяне же чаще всего выступали объектами если не добродушного, то снисходительного высмеивания в образах неуклюжих простаков, которых ловко облапошивают городские пройдохи. Мировоззрение дворянства и отражавшая его куртуазная культура подвергалась еще и пародийному переосмыслению, поскольку буржуазия чутко реагировала на присущие аристократическому искусству (и шире, феодальной идеологии) проблемы – искусственность и вычурность стиля, снобизм, ханжество.

Куртуазное мировоззрение, лежащее в основе придворной литературы Высокого Средневековья, базировалось на идеалистических, оторванных от реальности принципах, которые представлялись нижестоящим общественным классам лицемерными, в силу вопиющего расхождения с практикой повседневной жизни. Так, в поэзии трубадуров, ставшей художественным выражением куртуазной этики, воспевалась совершенная красота «божественной донны», служение которой влюбленный поэт объявлял высшим счастьем для смертного человека. В реальности жизнь средневековой дамы (про крестьянок и говорить не стоило) была весьма далека от романтической идиллии, и подразумевала беспрекословное подчинение, бесправие, многочисленные ограничения – в свободе личности, пользовании имуществом, выборе партнера, воспитании детей, и выполнении репродуктивного долга, который по степени опасности для жизни и здоровья женщины в то время был практически сопоставим с походом на войну. Да и сам автор возвышенных виршей – влюбленный (или наделенный богатой фантазией) трубадур – в жизни мог оказаться грубым солдафоном или, наоборот, «анахоретом»-книжником, не державшим в руках ничего тяжелее гусиного пера или кубка с вином. Эти и другие противоречия неутомимо подмечали и беспощадно высмеивали представители городского сословия – бывшие крестьяне, которым, однако, хватило решимости и смекалки сбросить ярмо тяжелого, изматывающего труда и отправиться на поиски удачи в растущие по всей Европе города, обещавшие если не благополучие и процветание, то все-таки иной – более высокий – уровень жизни и относительную свободу.