Рейнская легенда

Теккерей Уильям Мейкпис

– Отчего же тогда ты его не приветил как подобает теплым дружеским объятьем? Уж не оттого ль, что Готфрид беден? Ведь тебе известно, что знатностью рода он не уступит и тебе, мой сиятельный друг!

– Что за дело мне до его рода и до его бедности!
– отвечал честный рыцарь.
– Как это сказано у миннезингера? Ух, черт, вроде "богатство штамп на золотом, а сами мы - золотая монета". Так знай же, Карл Годесбергский, что сей Готфрид - неблагородного металла.

– Клянусь святым Буффо, ты клевещешь на него, милый Людвиг.

– Клянусь святым Буго, милый Карл,

то, что я говорю, - истина. Малый был известен в стане крестоносцев, и известен постыдно. До того как пристать к нам в Палестине, завернул он в Константинополь и научился тамошним уловкам. Он плутует в кости, - да-да!
– и он конский барышник. Он обыграл на пять тысяч марок простосердечного Ричарда Английского в ночь пред штурмом Аскалона, и я поймал его на месте с краплеными козырями. Он сбыл гнедую кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил ее, негодяй.

– Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист на руку?
– вскричал сэр Карл, сдвинув брови.
– Ну, клянусь святым заступником Буффо Боннским, всякого, кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от черепа до самого брюха!

– Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов подкрепить свои слова кровью сэра Готфрида, но только не твоей, старый боевой собрат. И надо отдать плуту должное - он малый не промах. Святой Буго! И ведь он отличился под Акром. Но такая уж у него была слава, что, невзирая на доблесть, его выгнали из войска и даже капитанский патент не разрешили продать.

– Про это я слыхал, - сказал маркграф.
– Готфрид мне обо всем поведал. Вышла какая-то глупая пьяная стычка, - глупейшая штука, поверь мне. Гуго Броденельский не пожелал, чтобы на столе была черная бутылка. Готфрид разгневался и, говоря по правде, просто-напросто запустил этой бутылкой в сиятельную голову. Отсюда его изгнание и нежданное возвращение. Но ты не знаешь того, - продолжал маркграф, тяжко вздыхая, - какую услугу оказал мне достойный Готфрид. Он раскрыл мне глаза на изменника.

– Ну, пока еще нет, - отвечал Гомбург с усмешкой.

– Клянусь святым Буффо! Трусливого, гнусного обманщика, коварного изменника! Скопище изменников! Гильдербрандт - изменник, Отто - изменник, и Теодора (о, благие небеса!), она - она тоже.
– При этих словах старый рыцарь разразился слезами и чуть не задохнулся от охватившего его волненья.

– Что значит эта вспышка, друг мой?
– вскричал не на шутку встревоженный сэр Людвиг.

– Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом и Теодорой; погляди на Гильдербрандта и Отто. Словно, словно, говорю я тебе, словно две капли воды... О святые заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать всех близких из своего сердца и встречать одинокую старость! Но чу! Съезжаются гости. Ежели тебе не угодно осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную к нашим дамам. А там - примечай за Гильдербрандтом и Отто!

ГЛАВА III

Празднество

И точно - празднество уж началось. Верхами и в каретах к замку съезжались знатнейшие рыцари и дамы и входили в залитую огнями парадную залу Годесберга. Слуги в дорогих одеждах (они были облачены в камзолы небесно-голубого ипрского

сукна и штаны богатейшей золотой парчи - цвета знамени Годесбергов) разносили на серебряных подносах угощенья. Лепешки только что из печей, плавающие в масле; ломтики хлеба, смазанные той же восхитительной приправой и столь тонко нарезанные, что, казалось, у них вот-вот прорежутся крылышки и они вспорхнут под потолок; кофе, введенный в обычай Петром-пустынником после его поездки по Аравии, и отличнейший чай, поставляемый лишь Богемией, - все разносилось в чашах среди праздничной толпы и с охотой поглощалось гостями. Никого не занимало уныние маркграфа, поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о муках, таящихся в груди того, кто созвал его на пир! Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить свои чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть смех ее был не весел, и болтала, хоть беседа была ей в тягость.

– Вот они оба, - сказал маркграф, сжимая плечо друга.
– Гляди же!

Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль, - в самом деле - рядышком в соседних парах там стояли юный Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца не более схожи меж собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка о причине ужасных подозрений его друга.

– Все ясно, как апельсин, - понуро вымолвил несчастный маркграф.
– Брат мой, покинем это место; сыграем лучше партию в крибедж!
– И, удалясь в будуар маркграфини, наши воины уселись за игру.

Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла дарта, внимание его было рассеянно - так неотступно волновала его ум зловещая тайна. Посреди игры явился раболепный Готфрид и шепнул на ухо своему благодетелю нечто, приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой сцены опасались апоплексического удара. Однако маркграф совладал со своими чувствами.

– В какое время, говоришь ты?
– спросил он Готфрида.

– Едва забрезжит рассвет, у главного входа.

– Я там буду.

"И я тоже", - подумал про себя сэр Людвиг, славный рыцарь Гомбургский.

ГЛАВА IV

Погоня

Сколь часто человек в великой гордыне своей загадывает о будущем и полагает себя в силах склонить неумолимую судьбу! Увы! Мы всего лишь игрушки в ее руках! Сколь часто говорим мы "гоп", прежде чем перепрыгнем через пропасть! Сколь часто, имея довольно сидений, покойных и уютных, мы оказываемся меж двумя из них; и тешимся мыслью, будто зелен виноград, коль скоро нам не дано его сорвать; или, еще хуже, пеняем на других, сами будучи во всем виноваты. Когда забрезжил рассвет, сэра Людвига, рыцаря Гомбургского не было у главного входа.

Он проспал до десяти часов. Вечерние возлияния были изобильны, долог и труден дневной путь. Рыцарь спал, как спал бы всякий воин, который не привык к пуховым перинам и пробуждается лишь при зове утренней трубы.

Проснувшись, он открыл глаза. У его постели сидел маркграф. Долгие часы провел он тут, глядя на почивающего друга. Глядя? О нет, всего лишь бодрствуя у его изголовья, предаваясь несказанно печальным мыслям, невыразимо горьким чувствам.

– Который час?
– было первое невольное восклицание Гомбурга.