Рейс на эшафот
Шрифт:
— Да.
Нордин не смог придумать больше ни одного вопроса. Он внимательно посмотрел на зеленый автомобиль И сказал:
— Надеюсь, ты доедешь домой без всяких приключений.
Дике улыбнулся своей заразительной улыбкой.
— Да, это было бы неплохо.
— А когда ты вернешься?
— Никогда.
— Никогда?
— Швеция — плохая страна. Стокгольм — плохой город. Сплошной шум, наркотики, воры, алкоголь.
Нордин ничего не ответил, потому что был полностью согласен с мнением насчет Стокгольма.
— Здесь скверно, — продолжил швейцарец. — Ну, разве что иностранцу легко заработать. Остальное безнадежно. Я живу в одной комнате еще с тремя такими же, как я. Плачу четыреста крон в месяц. Это настоящий грабеж, просто свинство. Потому что нет квартир. Только богатеи и преступники могут ходить в рестораны, есть. Я экономил. У меня есть деньги. Я уезжаю домой. Куплю мастерскую и женюсь.
— А здесь ты не встретил какую-нибудь девушку?
— Шведские девушки не для таких, как я. С хорошей девушкой может встречаться студент или еще кто-нибудь. А для рабочего только такой сорт. Как та Белокурая Малин.
— Что значит, такой сорт?
— Шлюхи.
— Ты имеешь в виду, что не хочешь платить девушкам?
Хорст Дике надул губы.
— Их много бесплатных. Бесплатных шлюх.
Нордин покачал головой.
— Ты видел только Стокгольм, Хорст. Жаль.
— А остальное лучше?
Нордин энергично кивнул и сказал:
— А о том мужчине ты больше ничего не помнишь?
— Нет, кроме того, что он смеялся. Вот так.
Дике открыл рот и снова заблеял, пронзительно и резко.
Нордин попрощался с ним и ушел. У ближайшего фонаря он остановился и достал блокнот.
— Белокурая Малин, — пробормотал он. — Притоны. Бесплатные шлюхи. Ну и профессию я выбрал.
Впрочем, это не моя вина, подумал он. Меня заставил отец.
Мимо проходил какой-то мужчина. Нордин приподнял припорошенную снегом шляпу и сказал:
— Извините, не могли бы вы…
Прохожий бросил на него быстрый недоверчивый взгляд, съежился и ускорил шаг.
— …сказать мне, где находится станция метро, — тихо и робко закончил Нордин, обращаясь к снежной вьюге.
Потом он покачал головой и записал несколько слов на листке бумаги.
«Пабло или Пако. Белый „вольво“. Заведение на Тегнергатан. Смех. Белокурая Малин. Бесплатная шлюха».
Он спрятал карандаш и блокнот и вышел из круга света.
XXI
Колльберг стоял перед дверью квартиры Осы Турелль на втором этаже дома на Черховсгатан. Было уже восемь часов вечера, и, несмотря на принятые Колльбергом меры, он чувствовал себя грустным и неуверенным. В правой руке он держал конверт, обнаруженный в письменном столе.
Белый листок с фамилией Стенстрёма по-прежнему был прикреплен над медной табличкой.
Звонок не работал, и Колльберг по привычке заколотил в дверь. Оса Турелль открыла почти немедленно. Она посмотрела на него и произнесла:
— Я ведь дома. Не надо сразу выламывать дверь.
— Извини, — сказал Колльберг.
В квартире было темно. Он снял плащ и зажег лампу в прихожей. Старая полицейская фуражка лежала на полке над вешалкой так же, как и в прошлый раз.
Перерезанный электрический провод звонка болтался над дверью.
Оса Турелль, следя за взглядом Колльберга, пробормотала:
— Тут болталось много идиотов. Журналисты, фотографы и Бог знает кто еще. Они непрерывно звонили в дверь.
Колльберг ничего не сказал, он вошел в комнату и сел на стул.
— Ты не могла бы зажечь свет? Ничего не видно.
— Мне все нормально видно. Впрочем, пожалуйста, Я могу, конечно, включить свет.
Она включила свет, однако не села, а принялась кружить по комнате, словно узник, охваченный неотвязным желанием вырваться на свободу.
Воздух в квартире был тяжелым и спертым. Пепельницу не опорожняли уже много дней. Комната вообще выглядела так, словно в ней не убирали, а в открытую дверь спальни была видна незастеленная кровать. Еще в прихожей Колльберг заглянул в кухню, где громоздились немытые тарелки и кастрюли.
Теперь он внимательно посмотрел на Осу. Она по-прежнему ходила взад-вперед по комнате, от окна наискосок до двери спальни. Здесь она на несколько секунд останавливалась и глядела на кровать, потом снова шла к окну. Так повторялось раз за разом.
Ему все время приходилось поворачивать голову то в одну, то в другую сторону, чтобы следить за ней взглядом. Как на теннисном матче.
Оса Турелль очень изменилась за девятнадцать дней, которые прошли с того времени, когда он видел ее в последний раз. На ней были те же самые или похожие толстые серые носки и черные брюки. Темные волосы коротко подстрижены, каменное выражение лица.
Однако теперь на брюках были пятна и остатки пепла, волосы не причесаны и даже спутаны. Под глазами темные круги, губы сухие и потрескавшиеся. Руки у нее тряслись, а указательный и средний пальцы были коричневыми от никотина. Она курила датские сигареты «Сесиль». Оке Стенстрём никогда не курил.
— Ну, так чего же тебе нужно? — с неприязнью спросила она.
Она подошла к столу, вытряхнула сигарету из пачки, прикурила трясущимися руками, а еще не погасшую спичку бросила на пол. Потом сама себе ответила:
— Конечно же, ничего. Так же, как и тем идиотам. Как Рённу, который сидел здесь два часа и только кивал головой.
Колльберг молчал.
— Телефон я тоже попрошу отключить, — сказала она без всякого перехода.
— Ты не работаешь?
— Я на больничном. Как это глупо, — добавила она. — У нашей фирмы есть свой врач. Он сказал, что я должна месяц отдохнуть в деревне или даже уехать за границу, и освободил меня от работы — Она затянулась сигаретой и стряхнула пепел, в основном, мимо пепельницы. — Вот уже три недели, как я сижу дома. Было бы намного лучше, если бы я могла работать, как обычно. — Она замолчала, подошла к окну и, смяв пальцами занавеску, посмотрела наружу. — Как обычно, — сказала она, словно размышляла вслух.