Рейс на эшафот
Шрифт:
— Я работаю в психиатрическом отделении Лонгхольменской тюрьмы, — сказал голос в трубке. — У нас здесь есть больной, которому обязательно нужно поговорить с вами. Его фамилия Биргерсон. Он утверждает, что обещал и что это очень важно…
Колльберг нахмурился.
— А сам он не может подойти к телефону?
— К сожалению, нет. Это противоречит нашим правилам. В настоящий момент он проходит…
Лицо Колльберга грустно вытянулось. Даже в рождественский вечер он не имеет права…
— Хорошо, — сказал он, — я выезжаю, — и положил трубку.
Жена, которая услышала последнюю фразу, сделала большие глаза.
— Мне нужно съездить в Лонгхольменскую тюрьму, — с унылым видом сказал он. — Ума не приложу, где можно сейчас найти машину, которая повезла бы туда в такое время, на Рождество!
— Я отвезу тебя, — предложила Оса Турелль. — Я ничего не пила.
В дороге они не разговаривали. Надзиратель в караульной окинул Осу подозрительным взглядом.
— Это моя секретарша, — сказал Колльберг.
— Секретарша? Прошу прощения, фру, я еще раз взгляну на ваши документы.
Биргерсон не изменился. Разве что выглядел еще более робким и невзрачным, чем две недели назад.
— Ну, так что же вы хотите мне сказать? — сухо спросил Колльберг.
Биргерсон улыбнулся.
— Может, это покажется глупым, — сказал он, — но именно сегодня, сейчас, вечером, я вспомнил кое-что. Вы тогда спрашивали меня об автомобилях, о моем «моррисе». И…
— Да, и что же?
— Ну так вот, как-то раз, когда ассистент Стенстрём и я сделали перерыв во время допроса и ели, я рассказал ему одну историю. Помню, мы ели тогда яичницу с грудинкой и свеклой. Это мое любимое блюдо, поэтому, когда нам принесли рождественский ужин…
Колльберг с отвращением смотрел на Биргерсона.
— Одну историю? — повторил он.
— Вернее, случай из моей жизни. Он произошел еще тогда, когда мы жили на Рослагсгатан, я и моя…
— Да, понятно, — перебил его Колльберг. — Рассказывайте.
— Да, так вот, я и моя жена. У нас была только одна комната, и дома я всегда нервничал, не находил себе места и чувствовал себя затравленным. К тому же у меня была бессонница.
— Хм, — произнес Колльберг.
Ему было жарко, слегка кружилась голова. Кроме того, он испытывал жажду и сильный голод. Обстановка тоже действовала на него угнетающе, ему внезапно захотелось немедленно уехать домой. Биргерсон продолжал свой путаный, монотонный рассказ.
— …поэтому я выходил по вечерам, просто так, для того, чтобы уйти из дому. Это было почти двадцать лет назад. Я часами ходил по улицам, иногда всю ночь. Никогда ни с кем не разговаривал, только бродил, чтобы обрести покой. Через некоторое время нервное напряжение спадало, обычно это происходило приблизительно через час. Однако когда я так бродил, мне все же приходилось занимать свою голову какими-нибудь мыслями, чтобы те, другие дела не мучили меня. Те, домашние, с женой и все такое прочее. Поэтому я придумывал разные вещи. Чтобы обмануть самого себя, отвлечь от собственных мыслей и огорчений.
Колльберг взглянул на часы.
— Да, понятно, — нетерпеливо сказал он. — Ну, так что же вы делали?
— Рассматривал автомобили.
— Автомобили?
— Да. Я переходил от одной стоянки к другой и рассматривал автомобили, которые там стояли. Внутрь автомобилей я особенно не заглядывал, но при этом изучил все существующие модели и марки. Спустя некоторое время я уже отлично разбирался в них. Это доставляло мне удовольствие. Я мог узнать любой автомобиль с расстояния тридцать-сорок метров, с любой стороны. Я мог делать это на спор, мог заключать пари на самую крупную ставку, даже в тысячу крон и всегда выигрывал бы. Спереди, сзади или сбоку, это не имело значения.
— Ну, а если сверху, тогда как? — спросила Оса Турелль.
Колльберг уставился на нее широко раскрытыми глазами. Биргерсон насупился.
— Нет, тут я не набил себе руку. Наверное, это получилось бы хуже.
Он задумался. Колльберг, уже смирившись, пожал плечами.
— Можно получить очень много удовольствия от такого простого занятия, — продолжил Биргерсон. — И эмоций. Иногда попадаются очень редкие автомобили, такие, как «лагонда», «ЗИМ» или «ЕМВ». Это доставляет радость.
— И все это вы рассказывали ассистенту Стенстрёму?
— Да, кроме него, я никогда никому об этом не рассказывал.
— И что же он сказал?
— Что, по его мнению, это очень интересно.
— Понятно. И вы вызвали меня сюда, чтобы сказать мне об этом? В половине двенадцатого вечера? На Рождество?
Биргерсон, казалось, обиделся.
— Вы ведь сами сказали, чтобы я сообщил, если вспомню что-нибудь…
— Да, вы правы, — устало сказал Колльберг. — Спасибо вам.
Он встал.
— Но я ведь еще не рассказал о самом главном, — пробормотал Биргерсон. — О том, что очень заинтересовало ассистента Стенстрёма. Это меня поразило, потому что вы говорили о «моррисс».
Колльберг снова сел.
— Ну, я вас слушаю.
— У меня в том моем хобби были определенные проблемы, если можно так выразиться. Очень трудно было отличить некоторые модели, особенно в темноте и с большого расстояния. Например, «москвич» и «опель-кадет» или «ДКВ» и «ИФА». — После короткой паузы он добавил: — Очень трудно. Потому что различия были весьма незначительными.
— А какое это имеет отношение к Стенстрёму и к вашему «моррису»?
— К моему «моррису» никакого. Но ассистент Стенстрём сильно заинтересовался, когда я сказал, что труднее всего различить спереди «моррис-майнор» и «рено CV-4». А вот сбоку или сзади это можно сделать запросто. Однако спереди или чуточку сбоку это действительно задача нелегкая. Хотя со временем я этому тоже научился и редко ошибался. Впрочем, ошибки тоже случались.
— Секундочку, — сказал Колльберг. — Вы говорите, «моррис-майнор» и «рено CV-4»?
— Да. Я вспоминаю, что ассистент Стенстрём даже подпрыгнул на стуле, когда я сказал об этом. До этого он все время только кивал головой, и мне казалось, что он вообще не слушает меня. Но это, как я уже сказал, его страшно заинтересовало. Он даже пару раз переспрашивал меня.
— Так вы говорите, спереди?
— Да, именно об этом он меня пару раз переспрашивал. Спереди или чуточку наискосок очень трудно.