Рейс туда и обратно

Иванов Юрий Николаевич

Время от времени звонил дядя Костя. Спрашивал, нашелся ли Жека, утешал тетю Валю, обещался вот-вот хоть на часок прикатить в Ленинград и однажды действительно прикатил. Резкий в движениях, весь в хрустящих ремнях, суровый, очень уставший. Коля с мамой сидели в углу дивана гостиной, а тетя Валя ходила из комнаты в комнату, складывала в чемодан дядины вещи. А он ходил следом за ней, успокаивал, говорил, что Жека парень бедовый, никогда и нигде не пропадет, и рассказывал, как бомбили они на своем самолете бронетанковые колонны фашистов под Кингисеппом и Лугой, как сожгли вражеский эшелон на станции Батецкая. А теперь дядя Костя улетал на новый аэродром, уже стоя в дверях, понизив голос, он сказал: «Будем бомбить Берлин,

дорогие мои. — И еще он сказал: — Не бойтесь! Не пустим фашиста в Ленинград, защитим вас». И уже на лестнице крикнул: «Нет, никогда не пустим!» Больше он не звонил. И писем не слал. Уже после войны узнал Русов, что самолет из полка Преображенского, где служил дядя, совершил три бомбежки Берлина. И погиб, возвращаясь из третьего полета. Слишком далеко было лететь, все было рассчитано так, что, чуть собьешься с курса, пролетишь хоть с сотню лишних километров, и не хватит тебе топлива на обратный путь, не дотянешь ты до аэродрома. При подлете к острову Сааремаа, где располагался аэродром дядиного полка, попали они в полосу тумана. Мимо острова прошли. Развернулись. Топлива не хватило на каких-то триста-четыреста метров. Громадная машина врезалась в скалы, когда из застекленной кабинки аэродром был уже виден...

Дверь в рубку опять распахнулась, и быстро, подпрыгивающей, птичьей походкой вошел кок Федор Петрович Донин. «Шесть часов тридцать, — подумал Русов, потому что именно в это время, ни раньше, ни позже, каждое утро появлялся кок в рубке. Старпом утверждал судовое меню на неделю, и кок обязан был информировать Русова, если вносил в него какие-либо изменения. Почему-то такие изменения происходили у кока каждый божий день. — Предложит сейчас на завтрак кашу манную», — подумал Русов.

— Плохо с картохой, чиф! — решительно сказал кок. Он потирал ладонь о ладонь, хмурился, отводил глаза от взгляда Русова. Унылый, сливкой, нос; светлые рыбьи глаза. — Ты мне тут записал: «Картофель жареный», а картохи у нас ой как мало! Боюсь, на обеды не хватит.

— Что предлагаешь?

— Кашку манную я быстренько сварганю. С молочком, масличком, ребятки пальчики оближуть...

— Что ни день, то кашка манная! — воскликнул Шурик Мухин, которого сменил у руля Серегин. — У нас что, детский сад? Ясельки?

— Да ты, кнехт необразованный, что понимаешь?! — вскипел кок, — Да в манной каше в три раза калориев больше, чем в картохе!

— Петрович, делай жареную картошку, — сказал Русов. — Иди.

— Картоху! Жареную! А когда будете давать матросов в помощь? Ее же, проклятую, начистить бак надо, ее же...

— Попроси Шурика, может, поможет.

— Чего еще! — буркнул Мухин. — На палубе дел по ноздри.

— Ну да, Шурик, — усмехнулся Русов. — Ты ведь практичный парень. Делаешь лишь свою работу, так ведь?

— Старпом, что-то в воде! — торопливо проговорил один из матросов, тот, что стоял в левой стороне рубки.

Почти прямо по курсу судна из воды показался темный предмет. Некогда было подавать команды, Русов метнулся к рулевой колонке, нажал ладонью правую кнопку, .и танкер круто пошел вправо. С криком: «Тарелки помытые на столе!» — кок убежал. За ним Шурик. Что же это? Айсберг? Высунул из воды лишь маковку, а сам притаился в волнах?.. Если ледяная глыба, то вряд ли они успеют обойти ее. Вот сейчас, вот сейчас... надо было дать «стоп», но судно бы потеряло управление и все равно по инерции неслось бы вперед еще с добрую милю. Обошли?! Чувствуя, как потеют ладони, Русов ждал удара, но уже появлялась надежда, что все окончится благополучно, что обошли они айсберг, если это действительно он.

— Кит убитый! — вбежав, крикнул Мухин. — И гарпун в боку торчит.

Русов выбежал на крыло мостика, склонился над водой. Мерно колыхаясь, мимо танкера проплывала огромная китовая туша. Нет, не гарпун торчал из бока, а вешка с флажком, и туша была накачана воздухом. То ли потеряли ее

китобои, то ли еще не подобрали, не отбуксировали к плавбазе. Кто тут промышляет? Норвежцы, японцы?

Русов вернулся на свое место. Прислушался. Всплескивались, догоняя «Пассат», волны, но они стали слабее, глаже. Прильнул к локатору. Пульсирующие желтые точечки скатились вниз, все поле экрана было чистым.

Русов курил, напряженно вглядывался в волны и нет-нет да посматривал влево, на горизонт, откуда должен был прийти рассвет.

А, вот и старые знакомые. Тройка альбатросов плавно облетала танкер с левого борта. «Тоже мне штурмана! — послышался вибрирующий, от напряжения, голос кока. — Как по ямам везуть! Пять тарелок — об палубу!.. Картоху им жареную, с соусом а-ля тортьи подавай!» Громыхнула внизу дверь, и на переходном, от надстройки до полубака, мостике показался боцман. Задрав толстый обрубок хвоста, неторопливо вышагивал впереди него кот Тимоха.

Утро. Конец вахте. Да вот и алая полоска расплеснулась по горизонту. Жорик уже, наверное, поднялся из койки. Торопится. Пританцовывает от нетерпения побыстрее подняться в ходовую рубку. И все делает сразу: надевает рубаху, сует в рот зубную щетку, нашаривает ногой ботинок. Вот-вот и послышатся его быстрые шаги по трапу, конечно же, минут на пятнадцать раньше, чем нужно, прибежит. Вот и хорошо...

— Благодарю всех за вахту, — сказал Русов. Подошел к Мухину, хлопнул его по плечу. — Молодец, Шурик. Отлично вел танкер.

— Спасибо. — Матрос порозовел от удовольствия. Кашлянул. Сказал, как бы между прочим: — Пойду-ка помогу Дмитричу.

— Что? Да, иди помоги, Шура. Сделай человеку приятное.

Стук дверей. Топот ног по трапу, ведущему на верхней, пеленгаторный мостик. По утрам там занималась группа боксеров, которую тренировал любитель природы Валентин Серегин. Запах манной каши. Ну, кок, погоди! Русов делал записи в вахтенном журнале и чутко ловил звуки просыпающегося судна. Отступали ночные волнения. Да вот и Жора. Ого, лишь на три минуты опоздал. Свежий, розовый, деятельный. Оттиск пуговицы на щеке. Вот и дверь капитанской каюты распахнулась, Русов обернулся, протянул руку. Капитан был тщательно побрит, в свежей рубашке и галстуке. Строгий и сосредоточенный, он прошел в ходовую рубку, а Жора, облокотившись рядом с Русовым о штурманский стол, сказал:

— Кэп-то наш как огурчик... Все опасности позади...

— Жора, и осуждать спешишь. — Русов поставил свою подпись, подвинул журнал Куликову. Спросил: — Как спалось?

— Отлично, старпом. Но действительно, то жалобы на ужасные головные боли, то...

— И всегда спишь хорошо?

— Всегда. Правда, иногда вдруг приснится, как однажды на моей вахте в тумане чуть на финский лесовоз не «наехали». Просыпаюсь: весь в поту. А сердце: бум-бум-бум!

— Вот видишь, мой юный, торопливый критик: «бум-бум-бум». А наш капитан уже тридцать лет пашет соленую воду. Сколько в его жизни было разных отчаянных ситуаций? И, думаю, не проходит ночи, чтобы не приснилось что-нибудь страшное, случившееся когда-то... Вот и у меня все чаще сон рушится, а потом голова будто лопается от боли... Ты все понял? Спокойной тебе вахты.

Спал Русов скверно. Вроде бы спал, а вроде бы и не спал, слышал все звуки и голоса, что доносились из коридоров и помещений танкера. Скрежетал металл о металл, боцман со своими парнями «ошкрябывал» порыжевшее от ржавчины железо, хрипло покрикивал: «Шурка, это ошкрябка? Ты не чеши, не щекоти танкер, ты сдирай с него старую шкуру!» И конечно же, яростные протесты Серегина слышались: «Куда мусор за борт валите? Боцман, ошкрябанную краску положено сжигать, а не в океан бросать. Что-о? Сам ты!.. Конечно, докладную напишу». И жалобный голос кока нет-нет да и вплетался в эту симфонию: «Восемь тарелок о палубу: бемц! И вдребезги... С консервных банок скоро есть будем».