Рейс туда и обратно
Шрифт:
Русов закрыл глаза. Волны как рожь... Откуда такое?.. Детство? Поле под синим пологом неба... Деревушка Дроздовичи на Псковщине... Три десятка домов на холме, ленивая речушка Голубянка, сонно льющая светлые воды среди зеленых берегов. Желтые кувшинки, лилии. Пескарики, щурята, голавлики. Тихие, теплые плесы с прохладной на глубине водой. А на той стороне речушки, в заречье, обширное, до самого леса, поле, которое отец называл «маленьким морем». Военку, службу в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, отец проходил на Балтийском флоте, мотористом на эсминце «Скорый». Море в рассказах отца было либо бурным, либо «ласковым, как дитя». «Вот, сынку,
Работал он в колхозе трактористом, пахал землю на колесном тракторе «Фордзон». «Мой корабль, — говорил о тракторе отец и гладил пахнущее соляркой и маслом железо. — В вечном мы с ним плавании по земле!» И то, если чуть сощурить глаза да взглянуть на медленно ползущий по полю трактор, легко вообразить, что это действительно корабль, а взрезанная лемехами плуга земля — море. Вон же черные, маслянистые пласты земли как череда волн. А из длинной трубы «Фордзона» синий дымок, как у парохода, клубится. И отец в полосатой тельняшке и лихо задвинутой на затылок «мичманке», как капитан этого железного, пофыркивающего кораблика. В праздники, когда молодежь запевала знаменитую песню: «Мы железным конем все поля обойдем...» — отец подмигивал маме, прижимал к себе Кольку, и они втроем весело подхватывали, несколько переиначивая песню: «...железным кораблем, все поля оплывем... И врагу никогда не гулять по республикам нашим!»
Пели и веселились за околицей, на высоком берегу Голубянки. Поскрипывали качели, взвизгивая, как девчонка, мама то приседала, разгоняя доску качелей, то распрямлялась, и ее волосы снопом взметывались над смуглыми плечами. А Колька с отцом стояли на другом краю широкой и длинной доски. «Еще, Сашенька... еще!» — кричала мама. И отец то приседал, то распрямлялся, и Колька тоже. И страшно было, и отчаянно весело. Земля то бросалась навстречу, то круто уходила из-под ног, и глазам открывалась заречная даль. Поле, вспаханное отцом, обширное, облитое алыми лучами заходящего солнца, все в темных провалах ветровых дуновений, очень похожее, как утверждал отец, на предзакатное море, просто удивительно похожее!
...Резкий толчок, тяжкое сотрясение корпуса. Русов сорвался с диванчика, кинулся в ходовую рубку, прильнул к стеклу окна. Вся палуба танкера, от полубака до ходовой рубки, скрылась в кипящей воде. Приняв на себя сотни тонн воды, танкер медленно, мучительно трудно освобождался от нее. Вот из пенных водоворотов показалась якорная лебедка, потом и весь полубак. С водопадным громом вода сливалась в океан, бурлила на палубе, с всхлипами и рокотом устремлялась в шпигаты, перехлестывала через фальшборта.
— Как дела? — спросил Русов и растер лицо ладонями.
— Через час закончим перекачку топлива. С «Коряка» передали, что операция прошла хорошо... — Куликов чуть помедлил и добавил: — Заглядывал к капитану. Спит. Одеяло на палубе... гм, накрыл, подоткнул одеяло под матрац. Да и вы, чиф, идите в штурманскую. Если что, толкну.
— Жора! Кулик, слышишь меня? — наполнил рубку знакомый боцманский басок. — Эти чертовы рыболовы опять свой трос послабляют. Не выдержит ведь наш, лопнет! Пропесочь-ка их как следует.
— «Коряк», «Коряк», ну что же вы опять свой трос ослабляете?! — нагнав в голос суровости, вызвал на переговоры рыбаков Жора. — «Коряк», это же самое настоящее безобразие!..
— Да мы не послабляем трос, — спокойно, чуть помедлив, отозвался траулер. — Гиблые у нас веревки. Старые, упругость давно потеряли, да.
— Потеряли! — вскричал Жора. — А если наш трос не выдержит?!
— Выдержит ваш трос, «Пассат», он же у вас новый.
Опять страшный рывок. Да что они там?!
— Дай-ка мне, — попросил Русов. Откашлялся, сказал: — Капитан, мы держим скорость три узла, взгляните, а что у вас?
— Гм, и у нас около трех.
— Вот видите: «около»! Мы вас просто тащим за собой, а ведь вы должны подрабатывать. «Коряк», я прекращу подачу топлива, веревок не жаль — шланг порвем.
— Вы этого не сделаете, «Пассат», — все так же спокойно отозвался траулер. Тяжелый вздох. Щелчок зажигалки. Наверно, тоже смолит сигарету за сигаретой. — А веревки...
— Э, да вы там еще и курите? Хотите, чтобы мы все взлетели на...
— Вас понял, «Пассат». Уже не курю. Прибавил обороты.
— Благодарю вас, «Коряк». Чертова «Элла»... Но будем надеяться, что все завершится благополучно. Вряд ли за час-полтора ураган наберется полных сил.
— Будем надеяться, «Пассат». Да.
Русов выключил переговорное устройство, прислушался: точно прибавили оборотов, ослабли рывки. Взглянул на Жору, и тот воскликнул:
— Веревки у них старые! У всех старые. С кем ни будем работать, все будут петь эту песенку. Вот что: надо кинуть РДО [1] в рыбкину контору, пускай-ка прижучат этих «коряков»!
— Не торопись с жалобами, — остановил штурмана Русов. — Действительно, старые у них тросы, снабжение у рыбачков, Жора, хуже, чем у нас. Ну куда ты все торопишься? На вахту бы так.
1
РДО — радиограмма.
— Жить тороплюсь! — засмеялся Куликов. — Иди те, чиф, в рубку.
Русов окинул Жору взглядом.
Стоять на месте штурман не мог, все бегал по рубке взад-вперед. Записи делает в вахтенном журнале, приплясывает. Обедает, будто в соревнованиях участвует. Заводной парень этот Жора!
Русов вернулся в штурманскую, вжался в угол дивана. Кажется, они упредили «Эллу».
Теперь бы доктора благополучно переправить с «Коряка» на танкер. И все будет хорошо, хотя... хотя впереди еще десять бункеровок, и, даже если «Элла» успокоится, будут другие скверные, бурные погоды, случайно, что ли, широты эти именуются «ревущими»?.. Но это будет потом, а сейчас... Что сейчас? О чем он?..
В то предвоенное лето он день за днем считал, когда ему исполнится двенадцать. «Рожь вызреет, уберем ее, как раз и твой денек рождения грянет, — говорил, вытирая тряпкой руки, отец. «Фордзон» был старым, хлипким. Постоянно «летели» какие-то детали, и отец с утра и до вечера возился в сарае, где обитал трактор. И подмигивал Коле: — Сбегай-ка, сынку, в поле, глянь, как там оно, наше маленькое, золотое море? Торопи рожь. Пускай быстрее зреет. А как вызреет — глубокие волны пойдут по нему. А знаешь, почему глубокие? Колос утяжелеет, всколыхнет его ветерок, вот рожь и заколеблется тяжко и глубоко, словно море штормливое». Теплый, легкий ветерок душистыми потоками плыл над полем. Золотилось зерно, набухало, но было еще легким, не всколыхивалось поле, а лишь мягкая рябь пробегала по нему, но все равно было оно похоже на море, не очень большое и не золотое пока, а зеленое море. Июнь был. Солнечный, теплый, мирный месяц июнь...