Рейтар
Шрифт:
Своих нашел не сразу, а лишь тогда, когда сознание начало проваливаться в черную яму. Они отбивались дольше других, запершись в кузне, что у дальней стены. Маленькие окошки исклеваны пулями, на полу полно блестящих гильз. Сколько-то продержались. Олвин погиб от пули, ударившей между ключиц. Жену убили несколькими выстрелами, когда уже в дверь ворвались. Рука у нее в следах копоти револьверной, тоже стреляла. Лиану и трехлетнего Дима закололи штыками. Затем кто-то поднял младшего и прибил его к дверям, пробив длинным стальным штырем горло. Поглумился. Степняки бы всех
Как хоронил своих, даже вспомнить не могу. Вместе с другими сносили всех убитых в сухой ров, что под самой стеной, с той стороны, где она стоять осталась. Сначала на телеги укладывали, везли, а потом в могилу общую. Кто плакал, кто молчал, четверо ускакали к своим фермам, да так и не вернулись. Не нашли они там никого, наверное.
Потом все резали кинжалами левую ладонь, размазывая кровь по камням, набросанным могильным холмом, клялись отомстить. Потом скакали по следам ушедшего отряда, которые вели на запад, дальше в Степь. Догнали его через сутки, выследили, подошли балкой скрытно, те маршем шли по дороге без всякого тылового охранения.
Затем была атака на пехотную полуроту, с тыла, с гиканьем и свистом, и помню только чьи-то головы под лезвием шашки, испуганные до паники лица солдат, сверкающие штыки, выстрел откуда-то сблизи, и словно удар киркой в ребра, от которого померк свет.
А потом было высокое-высокое небо в степи и спотыкающийся конь подо мной. Открыл я глаза, уставился на сидящую на конском трупе черную птицу. Та смотрела на меня круглым глазом, наклонив набок уродливую голову.
– Ты кто, а? – спросил я сипло, разлепив спекшиеся губы. – Сдох я, думаешь? А вот смотри.
Болтавшаяся на темляке окровавленная шашка не помешала. Отяжелевший от падали стервятник даже крыльями взмахнуть не успел, как тяжелая револьверная пуля вышибла из него облако перьев, сбив с добычи. А затем револьвер выпал из ослабевшей руки, повиснув на длинном ремешке.
– Нет, плохой я, – сказал, закашлявшись. – Ничего в руках не держится.
Конь медленно нес меня дальше в степь. Он не был ранен, повезло, но истомлен до последнего предела сил. А за нами трусила лейб-драгунская серая кобылка, непонятно откуда здесь взявшаяся.
– Стой, – натянул я поводья. – Стой, Кузнец. Некого нам здесь больше бояться.
Полуроту мы вырезали подчистую в нашей бешеной атаке. Никто не ушел, все так и лежали серыми тушами на земле. И наши все пали, до единого. Барата помню, как прикрыл он меня от выстрела собой, завалился назад, а затем я зарубил пехотинца. А как я единственный из боя вышел, того не ведаю. Конь меня вынес.
Спешиться нормально не получилось, свалился, схватившись за бедро и застонав. У меня не только пуля в боку, мне еще и штык в бедро воткнули.
– Ты, Кузнец, отдыхай, ты свое дело сделал, – сказал я коню. – Сейчас я себя немного в кучу соберу, да и поедем с тобой куда-нибудь. И ты с нами, кобыла трофейная, как бы назвать тебя… Голубкой, хочешь? Серая, быстрая. Тебе имя носить недолго, все равно тебя продавать, клеймо на тебе куда как приметное.
Рана в бедре была с виду чистой, штык насквозь не прошел, воткнувшись на ладонь, примерно. Залил ее крепким вином, замотал чистыми бинтами, больше ничего сделать не смогу. Бок же выглядел куда хуже. Пуля в патронташ сперва ударила и от него в ребро, и где она там застряла, не ведает никто. Потроха-то целые, иначе кровью бы истек, но дышать еле-еле могу, и шевелиться с трудом. Как в седло садиться, и не пойму уже. А дальше куда мне?
Закашлялся и заорал от боли в боку. Выругался, сплюнул на землю огромный сгусток пыли. Наглотался. Открыв флягу, напился жадно, плеснув туда чуток лейб-драгунского вина, для утоления жажды.
– Нет, сидеть нельзя здесь, слабею, – пробормотал. – Надо куда-то к людям идти, иначе издохну.
«А зачем тебе жить-то?» – спросил вдруг чей-то голос в голове.
– Зачем? – злобно переспросил я, адресуясь к неведомому голосу. – А затем, что пока князюшка Орбель Второй эту землю топчет, я тоже поживу. Мне полусотни пехоты мало для мести, их кровь даже землю на могиле не напитает, не то что жажду мою. Поэтому я выживу. А князь – нет.
«Ну-ну», – хихикнул бредовый голос.
– Отвали, – отмахнулся я.
Попытался замотать себя бинтом по бокам. Когда затягивать начал, аж заорал от боли, но потом вроде как чуть-чуть и полегчало. Поймал за повод Голубку, хрипя и ругаясь, вскарабкался в лейб-драгунское высокое седло. Она вроде взбрыкнуть решила, покрестила задом, заиграла, но я цука ей дал поводом, а в ухо прошептал ласково:
– Тихо, дуреха, тихо. Не потянет Кузнец меня, ты повези чуток.
И выловив из кармана жилета кусок сахару, протянул его на руке вперед. Изогнув шею, Голубка аккуратно взяла угощение с ладони мягкими губами, захрумтела. Кузнец на свист пришел, без затей дал себя за повод взять. Так вот и поедем.
Труднее оказалось оставаться в сознании. Видел вокруг все в полусне, постоянно норовя завалиться на конскую шею. Звон в ушах, круги перед глазами. Потом вдруг кровь носом пошла, да так, что испугался, сумею ли ее вообще остановить. После этого еще слабее стал, память временами отказывать начала. То вроде в одном месте едем, то в другом уже. Опаску совсем потерял, выбрался на проезжую дорогу степную, так по ней и шли шагом. Когда сзади копыта застучали и загремели тележные колеса, даже головы не повернул, все равно уже было. Да и сил отбиваться не осталось, кто бы там меня ни догнал.
– Эй, вольный человек, – послышался немолодой, но зычный голос сзади. – Далеко ли собрался?
Пришлось все же остановиться и лошадь развернуть, раз уж в спину мне никто не выстрелил. За мной стояло с десяток фургонов, запряженных парой лошадей каждый, а за некоторыми из них в поводу шли еще и жеребята. На облучке переднего фургона сидел черноволосый бородатый человек в ярко-красной рубахе, с длинным кинжалом у пояса, а за ним, чуть укрывшись в тени, сидела женщина, тоже темноволосая, с прикрытым наполовину лицом, на которое падали из-под платка седоватые пряди, смотревшая на меня огромными черными глазами.