Режим бога (Последний шаг)

Гомонов Сергей

— Всё сходится! — горячо зашептал он, заставляя Хаммона снова сесть на чурбан. — Все пути сходятся теперь, Фараон! Больше такого не будет на твоем — а значит, и на моем — веку! Это единственный шанс, и не воспользоваться им — самоубийство!

— Ты, как шаманы, по звездам погадал?

Кристиан приложил палец к губам:

— Тс! Не болтай! Эти ребята смогут потом, когда меня не станет, позаботиться о твоей безопасности…

— Че-е-его? Кого это не станет?

— Здесь, здесь не станет, в этом мире. Если я вернусь. Если все получится. Понимаешь?

— Да понимаю я! Только одно до меня не доходит: с чего ты взял, что все должно получиться? Столько лет ничего — и вдруг…

— Да, вдруг! Я знаю. После этого двадцать первого числа я знаю кое-что…

— Кажется, парень, ты заварил тут кашу. Я не ошибаюсь?

Элинор засмеялся:

— Ты не ошибаешься! И с этой минуты я тоже не должен ошибаться. Идем!

Хаммон, кряхтя, поднялся на ноги:

— Ишь ты, ожил!

* * *

Там…

Серый дождливый рассвет, полный тайн и смутных стремлений…

Он родился на дождливом Фаусте в мрачном монастыре Хеала. Ему уготована была судьба Иерарха, но жизнь распорядилась иначе.

Юный послушник внимал неведомым отголоскам в своей душе и твердо знал, что где-то там, поверх свинцовых туч, кроется огромный мир, щедрый на многообразие тайн и закономерностей. Ни кара наставников, ни призывающие к смирению проповеди не могли переубедить его. Он пришел сюда не в первый раз, он должен что-то изменить, дабы сделать один, пусть совсем маленький, шаг вперед. «Довольствуйся тем, что имеешь», — это было сказано не о нем и не для него и значило летаргию духа, сон разума, неволю для сердца. Но противоположное означало, что путь будет труден, а финал неизвестен…

Там…

Жаркий полдень, подаривший открытия, беспощадный падением в кровавую бездну и жгущий горнилом войн.

Иные чувства, сколь бы возвышенными ни казались они, могут испепелять. Чистое поклонение перед величием вселенной, созданной Творцом, способно переродиться в фанатизм и ненависть ко всему инакомыслящему.

Первая любовь была исключительно любовью плоти, что так естественно для юнцов. Но в его жизни все было не так просто, и в том случае, когда обычный человек обретает опыт, ему перепала разрушительная одержимость. Воин веры сражался с остальным — как ему казалось, враждебным его любимой — миром. Он погиб под палящим солнцем собственного исступления, но именно смерть сделала его истинным, и душа прозрела, освобожденная от шелухи забвения, данного законом перерождений.

Там…

Утомленный закат, принесший призрачную надежду, тепло дружбы, трепет нежной, уже настоящей любви к своей попутчице, миг счастья и разлуку. Он узнал о себе то, что мало кому удается узнать на короткой дороге отпущенного срока жизни. И передача знания, послание самому себе, живущему в далеком грядущем, была целиком и полностью его заслугой, победой разума, духа и воли над бренным и низменным.

Всё это было.

Но мог ли он хоть на мгновение счесть, что пришел к цели? Нет.

Потому что была та последняя ночь в его родном мире, когда на него смотрели самые чудесные глаза. Полные слез, обреченности и… ускользающей надежды.

День — всего один день в году, жалкая подачка сурового мироздания — возвращал эти минуты короткой иллюзией полусна-полубыли.

Все, что умел он сейчас, было благословлено Ею. Он жил этим благословением, и сколь мощным оно было, не хотел гадать. Девятнадцать лет ее прощальное слово не давало ему утонуть в пучине безысходности, девятнадцать лет в день весеннего равноденствия здесь, по странной случайности совпавшего с днем весеннего равноденствия там, он невидимым призраком мог наблюдать за их жизнью — Её и белокурого Луиса, как две капли воды похожего на мальчика из далекого жаркого Кийара. А Она… Она, кажется, чувствовала его присутствие, говорила с ним, засыпала в неосязаемых объятиях. И снова — долгий мучительный год ожидания. Подсчет дней в календаре, череда раненых и умирающих, которых доставляли ему, надеясь на подмогу, а скорее — на чудо, наивные дикари сельвы Рельвадо. Они почитали его как бога-целителя. Изнурительные стычки с Улахом и равангами Плавунов, с Желтым всадником — вот куда утекали, вот на что растрачивались драгоценные минуты, часы, дни, недели и месяцы такой недолгой человеческой жизни…

Все это было — было так давно, что никакие изобретенные человечеством любого мира часы не справятся с подсчетом времени. Ему и в самом деле было много миллиардов лет. Он и в самом деле родился меньше мгновения назад и должен угаснуть через мгновенье же, едва заметный взгляду, словно чиркнувшая по небу звезда.

Воспоминания дразнили истерзанную душу самообманом.

Кто жив и не в силах вернуться на родину, в рай своего детства, в мир своей мечты, да поймет его…

Кто жив, разлучен и уже не помнит этого, считая, что исцелился и живет в настоящем — не живет! Даже растения тоскуют по своей далекой родине и с мольбою поворачивают листья и бутоны к солнцу за окном. Даже неразумным тварям дано стремление к милым их сердцу берегам.

Кристиан Элинор, Та-Дюлатар, лесной знахарь и отшельник поневоле, стоял над рекой на скале у самого водопада и смотрел на солнце, погружавшееся в золотые облака заката… Которое уж по счету солнце в его запутанной беспокойной жизни.

Он пытался забыть, а продолжал помнить, потому что ничего не хотел забывать и хотел оставаться самим собой. Он пытался ускользнуть от жизни, живя. Он постиг многое, многое он умел, но рай забвения и смирения был ему недоступен, потому что он не желал такого рая.

Река сельвы текла внизу, окрашенная кровавыми лучами заката. Солнце чужого мира катилось за край чужой земли.

Он хотел бы стать всем вокруг — и рекой, и солнцем, и землей, и воздухом — но только если бы память осталась с ним. И потому он был Незнакомцем, сиянием, укрытым тьмой. Черным в белом, белым в черном. Он был Помнящим.

По лицу Элинора ползли слезы, которых не суждено было увидеть никому ни в одном из миров, куда, возможно, ему не вернуться уже никогда и откуда никогда не выбраться живым…

* * *

Родной дом померещился Ноиро ненастоящим, как будто за время отсутствия родные стены передвинули, перестроили, и они сделались чужими, неуютными, отталкивающими. Двухэтажная постройка по-прежнему стояла на перекрестке, где сходились две улицы, и возвышалась над частными домишками квартала. Как всегда, здания утопали в зелени садов, в кронах фруктовых деревьев переливались голоса всевозможных пичуг, а воздух пах морем и медом, принесенный ветерком с дальнего побережья. Летом здесь будет пекло, ну а сейчас тот период, которым наслаждается все живое. Но и это казалось журналисту надуманным и искусственным. Почему? Ведь прежде он знал здесь каждое деревце по названию!