Ричард Длинные Руки – паладин Господа
Шрифт:
– Мясо… Живое мясо…
Кровь моя, и без того застывшая, обратилась в лед. У нее прекрасные белые ровные зубы, но и по два длинных острых клыка в каждой челюсти. У меня тоже клыки, но у меня так, рудимент, а при взгляде на ее орудия убийства так не скажешь…
Ее можно было бы назвать красивой, если бы не ужасное выражение лица. На обеих грудях четко выделялись изображения летучих мышей с распростертыми крыльями.
– Господи, – проговорил я трясущимися губами, руки мои дернулись кверху, я ощутил сильнейший импульс перекреститься, с трудом удержался от этого рабского
Монах сказал сурово:
– Ведьма.
– Я вижу…
– Ты зачем… – начал он обрекающим голосом, но взглянул на меня, мои доспехи, сменил тон: – а, ты тот рыцарь, что привез израненного друга и Сердце Кернеля!.. Значит, ты не знаешь, что мы делаем здесь…
– Теперь знаю, – буркнул я. Меня трясло, зубы стучали. – Психушка… А я думал, лоботомией занимаетесь…
– Психушка? – повторил он незнакомое слово. – Лоботомия?.. Я не знаю, что это значит в ваших странах. Но здесь мы стараемся лечить эти заблудшие души, а если не удается, то их ждет очищающий костер. В человеке нет ничего, кроме души, все остальное – тлен, прах, не стоит даже взгляда…
– Да, – согласился я. – Конечно, конечно. А откуда… она?
– Говорят, была захвачена, когда зарги шли на приступ.
Я оглянулся на обломки дерева, что усеяли тесную камеру. Из каменных плит торчали изогнутые металлические штыри.
– Похоже, я дурака свалял…
Он вздрогнул, зябко повел плечами.
– Твои действия благородны, ибо ты решил, что здесь истязают человека… И ты бросился спасать, даже понимая, что тебе не совладать со всей силой Кернеля. Ты этого не думал… ты вообще не думал, но ты верил. Посему, я уверен, отец настоятель тебя простит, но я бы… прости меня Господи, грешного!.. все-таки набил бы тебе морду!
Я попятился, развел руками, повернулся и поспешно выбежал из подвала.
Спал плохо, хотя, как видел уже сам, нахожусь в обители святости. Да и снились сперва только рыцари-монахи, драконы, лишь во второй половине я ощутил нежность, покой, ласку, обернулся – Лавиния опускается с облаков чистая, лучистая, наполненная светом.
Я во мгновение ока оказался у ее ног. Слезы брызнули из моих глаз, я приник к ней, упивался счастьем, покоем, блаженством. Проснулся, морда мокрая, все еще всхлипываю, но в груди только сладкий щем и тихая радость.
– Уже сегодня, – сказал я вслух. – Черный Вихрь… Ты не пожрал коней в соседних стойлах?
Тело вздрагивало, как будто энергии набрало больше, чем требовалось. Выплескивается через поры, просит вспрыгнуть на коня, шашки наголо на белых или красных, какая хрен разница, главное – враги, не то хотят и не так думают, не то поют, не то танцуют…
За стенами здания слышался рокот, подобный морским волнам. Я вскочил с ложа и бодро двинулся к окну. Вздрогнул: вся площадь занята людьми в железе. Выдавливаются через настежь раскрытые врата, там простор, там развернулись тысячи конных мужчин в железе с головы до ног, у всех трепещут на легком утреннем ветерке белые плащи с огромными красными крестами.
Донесся чистый звук труб. Я вздрогнул, по коже побежали мурашки. Тысячи суровых мужских голосов запели что-то на латыни, из которой я понял
Все войско подхватило гимн. Земля дрожала от гула голосов, в них чувствовалась победная мощь, она вливалась в меня, вливалась во всех, я видел восторженные лица, блестящие глаза, слезы умиления, видел, как яростно сжимаются пальцы на древках копий и рукоятях мечей.
Донесся могучий голос герцога Веллингберга:
– Шагом!
Щетина копий разом колыхнулась, сдвинулась. Масса рыцарей, наемного войска и простого люда потекла, как грозное половодье на вражеский лагерь, где в спешке гасили костры и тоже выстраивали боевые порядки.
Я плеснул холодной воды в лицо, обожгла, зараза, волдыри пойдут, а я, дурак, думал, что ниже нуля не бывает, негнущимся от холода пальцем почистил зубы. Одежду никто не упер, как и доспехи, здесь же паладины, все честные и правильные, но едва я соединил на себе железные скорлупки доспехов, от них пошел уверенный сухой жар, растекся по телу, и я сразу стал смотреть соколом, выпрямился, выдвинул нижнюю челюсть и вообще расслабился. А потом вспомнил, где я, подтянулся. В смысле подтянул живот, выпятил грудь, до хруста развел плечи и приготовился на все смотреть только по-доброму и очень правильно. То есть хорошему человеку отеческая улыбка и благословение, а недоброго сразу мечом от макушки и до задницы. Никаких тебе судов и юриспруденции, никакого крючкотворства, все на революционном чутье и сознательности.
На улице не встретил ни одного человека. В правильном обществе дети помогают родителям, а взрослые, понятно, сокрушив лагерь нечисти, с благословения Божьего грабят его во славу милостивого Христа.
На той стороне площади строгое здание, на вывеске вздыбленный лев. Как ни присматривался на ходу, ну никакого сходства со змеей, обвивающей чашу, но Гендельсона, помню, внесли именно сюда. Я постучал, выждал, постучал еще. Дверь отворилась без скрипа, на широких петлях блестят капли масла. Узкий, плохо освещенный коридор, один-единственный факел едва тлеет, на экономном режиме, здесь знают основы эргономики. Я вытащил факел из подставки, шаги в пустом коридоре отскакивают от стен неестественно громко и с непонятным запозданием.
В дверь, что в конце коридора, постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул. Открылась комната, тоже пустая, от чего у меня тревога поднялась до ушей и начала засыпать мозг паническими мыслями. Странное помещение… Если в покоях Шарлегайла самым главным зал для пиршеств, у Шартрезы – спальня, то здесь самое удивительное, что я увидел с момента появления в этом мире, – огромная библиотека, собрание десятков… нет, сотен толстых книг в кожаных переплетах! Десяток даже в медных, на одной обложку скрепляет цепочка с миниатюрным замочком. Странное помещение для врача…