Ричард Длинные Руки – паладин Господа
Шрифт:
Гендельсон недовольно хрюкнул. Хозяин оглядел Дафнию снова, уже с головы до ног. Она краснела и отводила взор.
– Я вижу, – проворчал он, – когда вижу хорошую девушку. Она не такая, как вот те… Хорошо, я возьму ее подавать на стол, мыть посуду. Спать будет в общей людской, у меня там пять человек. Если это устроит…
– Устроит, – сказал я и бросил на стол три монеты. – Бери. На одну больше за то, что решил быстро… и правильно. Она тебе расскажет, что с ней приключилось. Словом, теперь она на твоем попечении.
Он вскинул
– Все лучшее – на этот стол, – сказал хозяин. Он повернулся к Дафнии. – Полагаю, тебе не стоит сидеть за столом с этими господами. Красивая женщина, если она бедна, должна быть вдвойне осмотрительна, ибо ее красота будет соблазнять другого, а если она бедна, то соблазнять ее саму. Так что отправляйся сразу на кухню. Там тебя и покормят… и сразу можешь приступить к работе.
Я покачал головой.
– Не видишь, она в моем плаще? И босая? Дафния, иди с ним, расскажи все, что случилось.
Мы проводили их взглядами. Гендельсон с облегчением перевел дух.
– Вот мы и пристроили одну заблудшую душу. Нам это зачтется на Страшном суде.
– Это было нетрудно, – заметил я. – А что нетрудно, то недорого. За такое большие грехи не скостят.
– Да, – согласился он важным голосом. – Ее пристроить было нетрудно. Она красивая, а красота есть открытое рекомендательное письмо, заранее располагающее в свою пользу.
– Красота… – повторил я. – Красивой быть хорошо… но опасно.
– Да, – согласился он. – Но это в диких землях.
– А в христианских, – сказал я елейным голосом, – красивых сжигают, ибо… ведьмы.
Он нахмурился, тяжелые брови нависли как грозовые тучи. В глазах промелькнули огоньки и погасли.
– Есть христианская красота, – изрек он наконец голосом прокурора. – А есть – нечестивая. Нехристианская. Вот ее надо на костер.
– За что?
– За то, – отрезал он. – За то самое!
– Ну вот теперь понятно, – сказал я.
На стол таскали жареное мясо, рыбу, сыр, хозяин сам принес кувшин вина, сообщив, что это лучшее в городе, поставил перед нами два медных кубка, удалился. На остальных столах, к удовольствию Гендельсона, миски были глиняные, как и кружки.
Я ел молча, поглядывал по сторонам. Никто уже не обращал на нас внимания, все ели, пили, хвастались, затевали ссоры. Правда, я все-таки обратил внимание на худого жилистого человека, что неспешно отхлебывал из глиняной кружки, потом словно невзначай повернулся к нам боком, так можно наблюдать за нами краешком глаза, я увидел красное обожженное лицо.
Он сидел к нам спиной за соседним столом, но по тому, как напряженно держался и отвечал невпопад своему собутыльнику, я ощутил, что он очень внимательно слушает наши разговоры. Да и ухо, как жерло граммофона, направлено в нашу сторону. А если учесть, что у Гендельсона «Божья Матерь» и «Пресвятая Богородица» звучат через слово, то мы, похоже, выглядим как два негра в рязанском пивном баре.
На этом жилистом коричневый плащ, волосы падают на лоб, нависая над глазами так, что я видел только блеск глаз, а черная густая борода начинается прямо от глаз, опускается на грудь, укрывая лицо так, что я не назвал бы его с уверенностью ни квадратнорожим, ни лошадомордым, ни утинорылым, ни даже монголоидным батыром – только роскошная неухоженная борода, неопрятная, вобравшая в себя пыль и запах дорог. Но если от глаз начинается густая черная борода, то где тогда место обожженному лицу?
Я хотел поинтересоваться у Гендельсона, как тот его находит, но вовремя прикусил язык. Дафния пару раз мелькнула в окошке кухни. Я сделал вид, что заинтересовался, пошел посмотреть, по дороге перехватил хозяйского сына.
– Эй, погоди!
Он с готовностью остановился, живой и бойкий парнишка с хитрыми рыночными глазами.
– Чего изволите?
– О, – сказал я, – я такого наизволяю, что лучше не надо. Ты лучше скажи, кто вон тот бородатый? У него вид заправского путешественника.
Парнишка быстро огляделся.
– А, этот… Отец говорит, что он у нас каждый год. По разу, всегда в одно и то же время. Странно, сейчас он второй раз за этот месяц.
– А кто он, не знаешь?
Он посерьезнел, подобрался, ответил очень осторожно:
– Отец говорит, что неприлично расспрашивать людей, если они сами не рассказывают. А мама говорит, что и небезопасно.
– Верно говорят родители, – сказал я со вздохом. – Почему у всех родители как родители, а у меня какие-то… ух, ладно. Наша комната готова?
– Сейчас ее убирают, ваша милость. Моют, чистят. Отец сказал, что у нас редко бывают такие знатные гости.
– Как долго будут готовить?
– Не успеете закончить кувшин, который начали!
– Хорошо, – проворчал я. – Тогда еще один кувшин к нам в комнату. Кто знает, сколько мы пробудем.
Я вернулся к столу. Гендельсон заканчивал обгладывать какое-то животное, подозрительно напоминающее полуметрового варана.
– Ну что там? – поинтересовался он с набитым ртом.
– Чистят, моют, скребут, – ответил я лаконично.
Вино оказалось легкое, с приятным вкусом. Я осушил одну чашу, Гендельсон икнул, вытер рот рукавом, рыло благородное, осталось только пятак отрастить побольше…
– Ладно, – заявил он, поднимаясь, – я пойду потороплю.
– Попробуйте вина, – предложил я.
– Уже попробовал, – сообщил он. – Вино я всегда пробую сразу. Отменное, хоть и дыра, дыра… Я велел один кувшин принести в нашу комнату.
Я смолчал, что велел то же самое. Неужели хоть в чем-то наши вкусы совпадают? Если совпадают, стоит задуматься: не пересмотреть ли?
Он уволокся, ступая враскорячку, словно татаромонгол после взятия Рязани. Я проводил его злым взглядом, идти спать сразу расхотелось, налил полную чашу, но не успел взять в руку, рядом послышался спокойный и слегка насмешливый голос: