Ричард Длинные Руки - паладин Господа
Шрифт:
– Даже не думал, – признался я, – что такие существуют!
– Сюда залетают редко, – сказал Астальф. – У нас им холодно. А на юге, говорят, носятся стаями. Этого я приручил, он живет у меня. Дурной, правда, ничего не понимает, сам по себе… Но как проголодается, уже знает, где его, жабенка поганого, покормят…
Он протянул палец и тихонько поскреб дракончика там, где у собаки ухо. Дракончик настороженно смотрел на меня большим немигающим глазом. Я не двигался, хотя хотелось схватить его в ладони и рассмотреть получше.
Астальф изучал
– Ну как? Колдовство?
– Гм, – согласился я с заминкой, не высказывать же предположения о генетических экспериментах. У нас без всякой генетики такие породы собак навыводили, что и на собак не похожи: одни в бокале помещаются, другие ростом с пони. – Но это безобидное колдовство…
– Безобидного быть не может, – возразил Астальф наставительно. – Все, что не от Бога, – от дьявола!
– Но человек-то от Бога, – предположил я.
Он неожиданно усмехнулся.
– Верно мыслите, юноша. Может быть, вам лучше бы в ма… в смысле в алхимики? Ведь найти философский камень – это, уж простите за неслыханную дерзость, все же выше, чем завоевать королевство. Как это ни кощунственно звучит для вас.
– Не кощунственно, – ответил я. – Совсем нет. Я полагаю, что нельзя такую красоту отдавать колдовству. Идеологически неверно.
Он наблюдал за мной изучающе. В глубине глаз блеснуло.
– Верно мыслите, юноша… Даже как-то странно верно. Но грубовато. Нет у вас изящества облекать голую истину в сверкающие одежды пышных слов…
Он уже давно не скреб дракончика, тот распахнул крылья – чистое сверкающее золото! – и перелетел ко мне на колено. Я замер, чтобы не спугнуть, но он посмотрел на меня глазом-бусинкой и требовательно вытянул шею. Я не понял, в чем дело, но он так томно закрывал глаза, что я на всякий случай почесал его под подбородком. Дракончик засопел и выгнул шею круче. Я почесал еще, он почти хрюкал от счастья, топтался на моей ноге, больно вгоняя в толстую ткань мелкие, но острые коготки.
Астальф сказал с непонятным оттенком:
– Теперь вы попались…
– Что, не отстанет?
– Да. Но как вы догадались?
– Все звери и люди, – сказал я, – любят, когда их чешут.
Он прямо посмотрел мне в глаза.
– А вы?
– О, – сказал я, – я еще тот зверь!.. Люблю, когда чешут в обоих смыслах. И женские руки, и менестрели говорят о моих славных подвигах, и король так это снисходительно похлопывает по плечу.
– Снисходительно? – переспросил он.
– Да, – ответил я. – Как любимую собаку. Ласково так это треплет и говорит что-то хорошее. Неважно что, мне хорошо от его королевского голоса. Так и жаждется ради короля куда-то бежать и кого-то рубить и колоть!
Он усмехнулся:
– Да, мне это знакомо. Но странно такое слышать от такого… юного.
– Я юн годами, – ответил я, – но стар душой.
Его седые брови приподнялись, глаза всматривались удивленно.
– Как это?
– Я старался впитывать не только приемы владения мечом, – объяснил я. – В моих краях модно было знать много.
Он помолчал, сказал нерешительно:
– Вы мне нравитесь, юноша. Если бы остались у меня, я бы смог вам раскрыть многие тайны. Научить многим премудростям.
– Увы, – ответил я с великим сожалением, но и тайной радостью. – Мне надо в Зорр.
Он вылез из-за стола, огромный, широкий, массивный, все еще крепкий, как старый дуб, что стоит красиво и величественно до последнего часа.
– Подойди вот к этому окну, юноша, – сказал он.
Я быстро осмотрелся. Дверей больше нет, это последняя из комнат, зато в стене три окна, две обычные и привычные бойницы, железные прутья не позволят влезть даже крылатой собаке, а третье окно тщательно завешено плотной тканью. Над окном торчит грубо вбитый железный прут, или вмурованный, не вбитый, на пруте тяжелый зимний плащ, полностью закрывая окно.
– Можно взглянуть? – спросил я.
– Вы удивительно догадливы, – ответил Астальф.
Я снял плащ, тяжелый, как доспехи, покрутился, выискивая место, опустил на тот же сундук. Затем взялся за покрывало… руки мои дрогнули. Из широкого просторного окна хлынул оранжевый медовый свет. Даже запахло пчелиным воском, медом, травами. Окно занимает, как мне почудилось, едва ли не треть стены. Я настолько привык к узким окнам-бойницам, что сейчас ошалел, застыл. Окно даже огромнее, чем в моей прошлой квартире, вдвое больше, к тому же без рамы, без…
Я осторожно приблизился, вытянул руку. Ощущение было странным, на самые кончики пахнуло свежестью, словно брызнули спиртом или эфиром, что тут же испарился. Стекла не оказалось, да и откуда здесь стекло, но пальцы ощутили сопротивление, словно я в самом деле трогаю странное гибкое стекло, что слегка подается под моими пальцами, но тут же старается вежливо вернуть их на место, как порядочная леди, не давая мужским рукам соскользнуть ниже талии…
По ту сторону окна не дальние горы, как я ожидал, а почти такая же комната. В самой середине длинный стол, похожий на рабочий стол на большой кухне для разделки рыбы, – добротный, на шести толстых дубовых ногах. Три толстых-претолстых книги в стопке. Четвертая закрыта, но из нее торчит шелковая закладка. Листы желтые, изъеденные, со следами капель воска. Три толстые свечи в массивных медных подсвечниках, больше похожих на пепельницы, человеческий череп… только крупноват, такие люди не бывают.
Я ощутил холодок вдоль спины. Череп смотрел на меня пустыми глазницами, но я чувствовал его взгляд, полный нечеловеческой злобы. Не муляж, настоящий череп. На дальней от меня стене окно, точно такое же, как это, а за ним во всю ширь – синий мир гор, синего воздуха, синих облаков. Даже солнце проглядывает через странные облака – голубоватое, будто подсвеченное цветными прожекторами. Я стоял в шаге от окна, руку же опустил, но придвинуться ближе страшился.
– Что это? – спросил я тихо.