Ричард Длинные Руки - принц-консорт
Шрифт:
Но и я, гм… Мое счастье, что здесь до акселерации еще века. Даже вожак, самый крупный из разбойников, ниже меня на голову, а весит не больше двух пудов. Скорее, меньше. А во мне все-таки восемьдесят пять кило. Не мускулов, я ж не спортсмен, но и не жира…
Я смывал кровь и слюни с одежды, но трясло меня не от ледяной воды. Хорошо, что оставят в мирной деревне, как только минуем земли герцога… Пожалуй, уже миновали, здесь королевства не крупнее московского микрорайона, но лучше пройти земли и его друзей-соседей.
Бернард у костра чинил седло. Под его весом оно вообще могло превратиться в желе, но пока лишь обрело форму лепешки. Коровьей.
– Спасибо, – сказал я. – Как ты понял, что они… не передумали?
Он хмыкнул, глаза неотрывно следили за стежками крупной иголки. Помню, у нас их зовут цыганскими.
– Дик, – ответил он благодушно, – ты жил хоть не в тесном каменном городе, а в малой деревне… так ведь?.. но ты все равно глух и слеп. Ты не видишь, что вон там в кустах затаилась лиса… Боится нас, но уйти не может, под веткой лисенок, еще дурной, не понимает, что надо сидеть тихо. Прямо под нами крот наткнулся на корни, грызет… Толстый крот, матерый! Слева косуля, не слышишь? Если пойти по запаху, то через сотню шагов наступишь ей на голову, спит в кустах, набегалась. А не чувствуешь, какие летучие мыши над головами? Не мыши – коровы с крыльями!
Я прислушался, но едва-едва уловил какой-то странный хруст, что никак не мог быть шелестом кожистых крыльев.
Бернард усмехнулся.
– Жуку не повезло.
Глава 6
Мы тащились день за днем, избегая стычек, но, когда избежать не удавалось, забрасывали ветками трупы и ехали дальше. Иногда священнику удавалось настоять, чтобы хоронили «по-христиански». То есть в земле рыли могилу, священник читал что-то из своей книги, мы все бросали по горсти земли в яму на трупы, как будто прощались с родственниками.
Меня однажды сильно поцарапало, но, оказывается, принцесса умеет врачевать… весьма и весьма, как сказали бы у нас, нетрадиционными способами. Приложила к ране ладони, пошептала что-то совсем не церковное, кровь отхлынула от ее лица, а голос потерял звонкость, но, когда убрала пальцы, на месте косого пореза остался багровый шрам.
Бернард на всякий случай сказал мне строго, чтобы я ничего такого не думал, священник тоже умеет точно так же, а это значит, что у принцессы это умение с учением церкви ничуть не расходится.
В начале второй недели на горизонте выступила горная цепь. Разрасталась очень медленно, но все же пошла вширь, на вершинах днем наблюдался блеск, будто нас рассматривали в бинокли. «Снежные шапки, – сказал я себе. – Всего лишь снежные шапки».
А мы пока что двигались по редкой красоты долине. Деревья гнутся под тяжестью плодов, в ручьях и озерах тесно от рыбы, а дорогу то и дело пересекают стада оленей, свиней, коз. В кустарниках гнездятся оравы птиц, толстые гуси безбоязненно переходят дорогу прямо перед конскими копытами.
Я в восторге смотрел по сторонам, в зоопарке такое не усмотришь, но Бернард хмурился, брови постоянно сдвинуты. Я видел, как он нюхает воздух, вскоре и сам уловил запах гари. Ланзерот, конечно же, впереди, на вершине пологого холма придержал коня, выбирая дорогу, махнул рукой.
За лесом столбы дыма. У меня стиснулось сердце, будто я временами переставал быть человеком третьего тысячелетия, который в городских новостях видит репортажи с места событий, где разбиваются машины, из груд металла выволакивают окровавленные тела, из горящих домов выпрыгивают люди и на глазах зевак разбиваются об асфальт…
Миновали лес, взгляду открылось зеленое поле. Пшеница еще не созрела, пожар коснулся только с краю, но на месте домов либо чернеют головешки, либо развалины очагов. Я робко предложил проехать прямо через деревню, вдруг да поможем чем-то погорельцам, хоть мы и не МЧС, на что Бернард посмотрел хмуро, спросил:
– Ты что, совсем дурак?
– Н-не знаю, – ответил я растерянно.
Но даже с дороги, что вела мимо деревни, я увидел такое, что сердце сжало, а горло перехватило. Между домами, а то и прямо в черной золе развалин – трупы, трупы, трупы. Почти со всех сорвана одежда, видать разбойники такие же бедные, или же уцелевшие крестьяне собирали все, что могли.
Я не мог видеть даже на расстоянии обнаженные тела, отворачивался. В кино, играх и даже в городской хронике все выглядит красивее или незначительнее. Из повозки высунулся священник, прокричал:
– Мы поступаем не по-христиански!
– Господь нас простит, – ответил Ланзерот благочестиво и осенил себя крестным знамением.
– Мы должны остановиться! – крикнул священник. – И похоронить!
Повозку немилосердно трясло, он ухватился обеими руками за края и даже уперся лбом, чтобы не вывалиться. Лицо было обозленное и жалкое.
– У нас есть другой долг, – отрезал Ланзерот.
Остальные промолчали, только Бернард буркнул:
– Они уже мертвы. Там лишь бренная плоть. Души либо в аду, либо в чистилище. Вон даже Дик согласен… Дик, ты что молчишь? Или ты язычник?
Я сказал торопливо, понимая, какое для них это имеет значение.
– Нет! Какой из меня язычник…
– Да сейчас уже трудно понять, – ответил Бернард непонятно, – кто есть кто на этом свете.
На привалах я первым бросался собирать хворост, а потом мы все ели жаренное на углях мясо. Только священник, как я заметил, никогда не подходил к костру, не сидел, завороженно глядя в огонь, не подбрасывал хворост, не тыкал прутиком в багровые угли, заставляя искры с веселым треском устремляться к небу. Перед сном он обычно сидел у повозки и, упершись спиной в тележное колесо, читал толстую потрепанную книгу, пока не наступала ночная тьма.
Я, помня, что человек с улыбкой нравится всем, часто улыбался, делал лицо открытым и бесхитростным, даже угрюмый Бернард в конце концов подобрел и удостаивал меня коротких бесед, но священник при очередном контакте на привале уперся в меня твердым и острым, как наконечник рыцарского копья, взглядом.
– Изыди!.. Их ты обманул, но меня не обманешь! Твоя душа подобна колодцу, наполненному гадами!
Я передернулся, спросил жалко:
– Так уж и гадами…Что там, тьма?
Он отодвинулся брезгливо, забормотал молитву, осенил меня крестом, а когда заговорил, я уже видел, что он ни за что не переступит черту, разделяющую нас.