Ричард Длинные Руки – сеньор
Шрифт:
Он посмотрел на меня чистыми глазами:
– Рыцаря? Голого?
– Ну да, – подтвердил я нагло. – А что? Рыцарь тоже бывает голым. Или он в самом деле никогда не… Я понимаю, что настоящий мужчина с женщиной может даже не снимая лыж, но как мыться?..
Жаркая краска залила его лицо, вдруг сообразил, какую танцующую картинку можно нарисовать и какой именно рыцарь мог бы плясать в гнусном исполнении бесовских тварей.
– Ненавижу, – сказал он, скрипнув зубами. – Святая церковь искоренит это все… все! А кто такие амазонки?
– Рыцари-женщины, – объяснил я. – Давали обет безбрачия, брали оружие, садились на коней и совершали подвиги. Лишь однажды по достижении возраста они сходились с мужчинами, а забеременев, мужчин изгоняли, как дурных, похотливых и лживых существ. Странно, что ты о них даже не слыхивал.
Он покраснел, видно было, как потемнели щеки, напомнил виновато:
– Сэр Ричард, я же из медвежьего угла… Мне все, что рассказываете, диво дивное! А половины слов вообще не понимаю.
То-то и хорошо, мелькнула мысль. Ты хоть сваливаешь их незнание на свою медведистость, а другие уже готовы тащить меня в святейшую инквизицию.
Веки потяжелели, начали надвигаться с неотвратимостью движения планет по орбитам. Воздух над костром колыхался, подрагивал, я не сразу рассмотрел, что по ту сторону легкая тень собирается в фигуру молодой женщины. Тело налилось приятной тяжестью, я еще чувствовал, что лежу подле костра, что невдалеке Сигизмунд, за спиной развалины каменной стены, но через этот мир проступал другой, странный, где и небо голубое, и далеко впереди поблескивают окнами башни, и женщина уже во плоти, черноволосая, с жгуче-черными бровями, алым ртом и крупными глазами… да, она все отчетливее, танцует, это нечто ритуальное, танец все замедлялся и замедлялся, а она подошла ко мне, опустилась на колени, тяжелые груди оттянули сорочку с глубоким вырезом.
Я протянул руку, она легла рядом, жаркая, теплая, сочная, хотя с виду тело как у накачанной шейпингистки. Я жадно вздохнул, она прижалась ко мне, я чувствовал только тепло и нежность от ее тела, а в моих руках оно таяло, как горячий воск.
Она прошептала мне на ухо:
– Не спеши… Я должна буду уйти…
Сладкая истома нарастала в моем теле, мне самому хотелось продлить эти очаровательные мгновения, я отдернул руки, спросил:
– Тебя зовут Санегерийя?
Она шепнула, смеясь:
– Да, но у тебя это звучит непривычно. Зови по началу имени или по концовке, как все делают.
– Саня, – сказал я, пробуя имя на слух, – Герия… Лучше Саня. Что-то связано с тем, как ты появляешься. Но буду и Герой, даже Ийей иногда звать, хорошо?.. Или Герией?.. Нет, Ийей лучше, что-то похожее на удивленный вскрик, потом отвисает челюсть и видишь тебя… вот такую красивую…
– Хорошо, милый, – шепнула она, трогая теплыми губами мое ухо. – Я счастлива с тобой… Ты смог мне дать то, что никто из мужчин…
Мощное желание затопило мозг, я ощутил знакомые толчки. Желанная женщина засмеялась с сожалением, ее тело начало истончаться, обретать воздушность, стало призрачным, наполнилось светом… и прежде, чем этот свет превратился в хмурый утренний свет, я успел подумать, что вот это призрачное тело я уже видел, уже мял в руках, входил в него с рычанием и жадным откликом на зов плоти.
Рассвет едва-едва осветил восток, воздух сырой и холодный, я закрыл глаза и постарался заснуть снова, только двумя пальцами оттопырил то место, что мокрым и уже почему-то холодным прикасается к ноге, пусть засыхает на внутренней стороне штанов, там уже много таких белых пятен. Что делать, наше тело – как осел: недокормишь – помрет, перекормишь – взбесится, а баланс выдержать не удается.
Глава 6
Утром Сигизмунд был хмурым, невыспавшимся, очень печальным. Глаза то и дело поворачивались в орбитах, бросая взгляд на рукоять меча. Мечталось драться с чудовищами, слышать их крики, рубить и крушить во славу церкви, очищать мир, а вместо этого приходится сражаться с призрачными женщинами.
Впрочем, когда он походил вокруг костра расширяющимися кругами, обнаружил, что они не такие уж и призрачные. В одном месте землю испещрили следы копыт, острых когтей, в щелях между камней виднелись зеленоватые потеки быстро испаряющейся слизи. На массивном валуне в рост человека свежие царапины, какай-то зверь поточил когти, а на другом прилипли шерстинки и даже пара чешуек размером с ладонь.
Сигизмунд сперва повеселел, все-таки опасность в самом деле была велика, затем загрустил, это ж расстаться с образами прекраснейших женщин, я сказал, что все подобные радости еще впереди, он снова повеселел, расправил плечи, глаза заблестели готовностью схваток за дело Церкви и ее Господа.
Оглядел, как я одеваюсь, спросил с подозрением:
– Что это у вас, сэр Ричард, глаза сонные и вся спина исцарапанная?
– Ага, – ответил я, – всю ночь не спал… спину царапал. Ночь обнажает всю полноту чувств, сэр Сигизмунд. Господь, он мудро понимал, что мы – свиньи, не сможем все время быть чистыми и ясными, потому и создал ночь, чтобы человек немножко выпускал из себя скота и давал ему малость порезвиться. В этом нет ничего страшного, Господь понимает, что мы не можем без грешков, важно лишь, чтобы ночь не тащили в день, понимаешь?..
Он смотрел обалдело, помотал головой.
– Нет.
– Скота надо выдавливать из себя постепенно, – терпеливо объяснил я. – В смысле, грехи. А то были одни наивные души, что хотели сразу целую страну, да еще такую огромную, разом в царство небесное… Теперь заново капитализм строят.
Мы позавтракали, как обычно, холодным мясом с хлебом, закусили сыром и запили холодной ключевой водой. Кони вроде бы не голодные, Сигизмундов всю ночь хрустел сочной травой, а мой прибежал на свист, облизываясь, как волк. На морде кровь, похоже, охотился.
Сигизмунд поехал впереди, угрожающе выставив копье, длинное, как шлагбаум. Доспехи блестят тускло, над головой Балтийское море – серое, свинцовое, огромные волны неторопливо двигаются, догоняют одна другую и не могут догнать, северная часть неба вообще черная, непроницаемая, как туманность Угольный Мешок, дальше переходит в эту свинцовость. Я представил себе, как происходит всемирный потоп, это же просто стоит этой массе воды обрушиться вниз, что только ее удерживает…
Так двигались до полудня, уже подумывали о привале, кони устали, Сигизмунд вздернул голову, словно просыпаясь от сна, сказал с радостным удивлением: