Ричард Длинные Руки – виконт
Шрифт:
— А как насчет Каталаунской Девы? — спросил я.
Он вздохнул, развел руками.
— Она в самом деле защищает. Хотя, конечно, официальная церковь все больше склоняется, чтобы объявить святого Симона Волхва раскольником, а то и отступником. Вы ведь улавливаете разницу, не так ли?
— Да-да, конечно, — ответил я с самыми честными глазами.
— Может быть, — продолжал он, — даже еретиком. Однако народу непонятны эти высшие интересы церкви. Гораздо понятнее, что Каталаунская Дева не подпускает к себе нечисть, магия здесь не действует, скот не болеет, дает хороший приплод,
— Тогда, может быть, пусть увозят? — предположил я. — Люди должны учиться жить без костылей.
Он взглянул на меня остро.
— Интересный, но очень сложный вопрос… Вы не заканчивали богословский факультет?.. Нет? Странно… Во всяком случае, если изымать Деву, то очень осторожно. Если же ее вывезут чужаки, то они же зальют здесь все кровью. Мы не должны допустить захвата власти… если это в наших силах, во что я, честно говоря, не очень-то верю. Ладно, вы устали, отдохните остаток ночи, а я созову святых отцов на совет.
Он хлопнул в ладоши, из-за портьеры появился молодой монах с опущенной головой и сложенными на груди руками.
— Брат Дионий проводит вас в келью, — сказал настоятель. — Отдыхайте. Утром мы сообщим решение.
Брат Дионий поклонился мне со всем смирением, молодой бледный вьюнош со взором горящим, пусть не очень ярко, но это ведь не народовольцы, здесь оружие иное и свет не факельный, а кротко-лампадный. В любом случае и те и другие лучше, чем остальная серая масса, у которой припекает совсем в других местах, не буду уточнять, я же в монастыре…
Мы прошли через главный зал, огромный, свод уходит в небеса, дробится арками и мостиками на множество сводов. С потолка свисают огромные люстры, я бы назвал их обыкновенными тележными колесами, на обода которых прилепили по несколько дюжин свечей. Эти колеса на длинных толстых веревках опускаются из-под самого купола, что утонул бы в темноте, если бы через окна не просвечивало небо.
На моих глазах один из монахов помахал руками, одно из колес опустилось, монах прилепил свечи и зажег, колесо снова поднялось. На этот раз я рассмотрел на галерее человека, что крутил ворот.
— Красиво, — заметил я.
Монашек оживился, на бледных щеках проступил румянец.
— Это еще не самое красивое…
— А что еще?
Он молча провел впереди рукой, словно раздвигая невидимый занавес. Мы как раз вступили в следующий зал, здесь колесные люстры подвешены выше, а свечей больше, так что освещены и стены. Я вертел головой, ощущение, что попал в Зорр: стены из грубых блоков, едва-едва отесаны, свод поддерживают голые массивные колонны, везде серый или темный камень. Даже эти колеса-люстры сделаны как будто нарочито грубо, выказывая презрение к суетному миру, жаждущему сиюминутных удовольствий, когда нужно думать о вечном, о душе, о пути к Богу…
Я зябко повел плечами. По широкой лестнице из светло-серого камня, конечно же, никакого намека на ковер или даже циновку, спускается факельная процессия: один за другим монахи в черном. Все одинаковые, даже факелы держат строго параллельно стенам. Капюшоны, против обыкновения, заброшены на плечи, однако даже эти открытые лица показались отлитыми в одной форме: строгие, худощавые, с запавшими глазами и выпирающими скулами, с плотно сжатыми губами.
Дисциплина, мелькнуло восхищенное. Это же какое воинство: фанатичное, целеустремленное! Настоящие солдаты партии.
В уголке зала двое дюжих монахов с усилием крутят огромное колесо, нижняя часть уходит в ящик, там трещит, лопается, иногда стреляет быстрыми синими дымками.
— Электричество, что ли, — пробормотал я. — Небесный огонь воруете?
Он торопливо покачал головой.
— Как можно, мы же сами слуги церкви!
— Тогда да, — согласился я. — Тогда можно.
Еще зал, в этом от обилия свечей зарябило в глазах, пол залит морем огня. Я невольно прищурился, не сразу разглядел, что тысячи свечей расставлены по мозаичному полу в каком-то порядке: по две свечи рядом в центре темных квадратов, по одной по краям, еще по добавочной на стыках, и так по всему залу.
Брат Дионий сказал с извиняющейся улыбкой:
— Это для святых таинств…
Но глаза отводил, я сам ощутил укол в сердце, что-то подобное таинство слишком близко к ритуалу вызывания чего-то сверхъестественного. И пусть сатанисты вызывают Дьявола, а эти вызывают… архангелов, самого Господа Бога?.. но суть не меняется, под угрозой сам принцип самостоятельного противостояния человека Злу, Тьме и Сатане.
— Епископ знает? — спросил я.
Он ответил торопливо, все еще не решаясь взглянуть мне в глаза:
— Зачем обременять занятого человека всякими мелочами?
— Это… мелочь?
Он наконец решился поднять на меня взор, в покрасневших глазах скорбь и мука.
— Сэр паладин, не все столь несгибаемы, как вы, так что не спешите судить. Если возникает сомнение в наших… поступках, лучше поговорить с отцом Антиохием. Он ответит на все вопросы. Поговорите с ним с открытым сердцем, без всякой предвзятости…
Без всякой предвзятости, повторил я про себя. Вроде бы и правильно, и в то же время слышится что-то коварное. Так, на грани ультразвука, самым краешком чувств, но все же чуть-чуть тревожит. Как будто призыв к полной свободе, где вместе с отказом от всяких вредных обязанностей освобождаемся и от таких химер, как совесть, честь, достоинство, верность… Человек должен быть предвзятым. Нельзя без всякой предвзятости рассуждать: можно ли читать чужие письма, есть только один ответ — нельзя. Без всяких обоснований. Нельзя, нехорошо, недостойно.
Мне показалось, что идем слишком долго, даже с моим полным отсутствием чутья направления и то ощущаю неверность, а брат Дионий указывал то на одно, то на другое, особенно начал расхваливать монастырскую школу, которая довольно быстро перерастает в самостоятельный факультет.
— Ученье — свет, — щегольнул я мудростью, — а неученых — тьма!
— Как-как? — переспросил он. — Надо записать… Свет веры способен разогнать любую тьму, но любой факел освещает только вокруг себя. Надо, чтобы этих факелов было много, тогда тьму невежества вытесним, и настанет всеобщее счастье…