Рихард Штраус. Последний романтик
Шрифт:
Штраус загорелся пьесой. Как видно из его писем Гофмансталю, он с жадностью накидывался на каждый новый кусок диалога. Легко вообразить, как он с горящими глазами хватает ручку и принимается за работу, легко вообразить улыбку на его лице. Более того, он набрасывал на полях манускрипта музыкальные темы, которые приходили ему на ум во время первого чтения. Он был бесконечно благодарен Гофмансталю. «Первая сцена очаровательна — так и просится на музыку. Я уже ее сочиняю. Вы соединяете в себе Да Понте и Скриба». [211] «Вчера я получил первый акт, и просто очарован. Он невыразимо прелестен… Заключительная сцена превосходна… Сегодня я с ней немного побаловался… Акт заканчивается великолепно. В общем, вы гений. Когда я получу остальное?» [212] Штраус, казалось, сочинял сложную партитуру быстрее, чем Гофмансталь успевал писать текст.
211
Письмо от 21 апреля 1909 года.
212
Письмо от 4 мая 1909 года.
Но со вторым актом дело пошло сложнее. Оригинальный текст второго акта сохранился и даже был напечатан, и мы поэтому можем оценить, какой он подвергся переработке и какую роль в этой переработке сыграл Штраус. В первоначальном варианте Гофмансталя не было драматической кульминации, не было дуэли и скандала, который за ней последовал. Вместо этого был длинный и довольно скучный разговор между Софи и Октавианом о смысле брака. Когда два итальянских интригана разоблачают
Штраус написал Гофмансталю письмо, которое имеет смысл привести полностью, поскольку оно является свидетельством инстинктивного понимания Штраусом законов театра, понимания, которое проявлялось наиболее ярко, когда он имел дело с близкой его сердцу проблемой: [213]
«Три дня снега, дождя и тумана заставили меня прийти к решению, которое я долее не хочу от вас скрывать. Пожалуйста, не сердитесь, но спокойно обдумайте все, что я собираюсь вам сказать. Даже при первом прочтении мне показалось, что со вторым актом не все ладно, что в нем нет драматически напряженных коллизий. Теперь я составил себе примерное представление, в чем дело. Первый акт, заканчивающийся на ноте созерцания и размышления, великолепен как экспозиция. Но во втором акте не хватает бурных событий и кульминации: нельзя оставлять все это на третий акт. Третий акт должен заканчиваться еще более эффектной кульминацией, чем второй, но нельзя заставлять зрителей так долго ее ждать. Если второй акт окажется вялым, опера погибла. Ее не спасет даже хороший третий акт.
Я хочу рассказать вам, каким я вижу второй акт. Если вам придет в голову что-нибудь лучше, я это буду только приветствовать.
Значит, так: до появления Барона все идет хорошо. Но дальше необходимо внести изменения.
Две сцены Барона с Софи неудачно расположены. Все важное, что содержится в этих двух сценах, может уместиться в одной первой, где Барон становится так ненавистен Софи, что она решает ни за что не выходить за него замуж. Октавиан должен быть свидетелем всей сцены и должен постепенно приходить в ярость. Барон, ничуть не смущенный его присутствием, обращается с ним как с зеленым юнцом, хвастается перед ним своими успехами у женщин, бесстыдно пристает к Софи. Затем Барон удаляется, чтобы подписать брачный контракт, напоследок советуя Октавиану «немного разогреть Софи». Затем следует объяснение в любви между Октавианом и Софи и драматичная сцена, когда двое итальянцев застают юную пару в объятиях друг друга. Но дальше события должны развиваться иначе: услышав возгласы итальянцев, входит Барон, и итальянцы рассказывают ему об увиденном. Барона это сначала забавляет, а не сердит, и он говорит Октавиану: «Ты, я гляжу, быстро усвоил мои уроки, парень». Но разговор между Бароном и Октавианом постепенно превращается в ссору, они дерутся на дуэли, и Октавиан ранит Барона в руку. На крик Барона «Он меня убил!» на сцену выбегают все действующие лица. Все потрясены. Разыгрывается скандал. «Кавалер роз ранил жениха!» Фанинал в ужасе. Слуги Барона перевязывают ему рану. Софи заявляет, что ни за что не выйдет замуж за Барона. Здесь роль Фанинала может быть усилена: он указывает Октавиану на дверь, сообщает Софи, что брачный контракт уже подписан, запечатан и направлен в банк и что, если она откажется выйти замуж за Барона, он сошлет ее в монастырь. Негодующий Октавиан уходит, напоследок кидая Барону угрожающие слова: «Мы еще встретимся». Софи падает в обморок, и ее уносят. Барон остается один. Победа пока за ним. Следует короткий монолог, в котором Барон отчасти бранит Октавиана, отчасти оплакивает свою рану и отчасти ликует по поводу своей удачи. Появляются итальянцы и вручают ему записку Мариандель, назначающей ему встречу наедине. Можно тут остановиться — это будет отличная неожиданность для зрителей. Конец акта остается неизменным, разве что можно указать, что Барон никак не вознаграждает итальянцев. Последняя сцена, которую вы мне прислали, не нужна.
О договоренности между Октавианом и итальянцами можно вкратце упомянуть в начале третьего акта, перед тем как Валзацци приводит к барону служанку Софи. Увидев Мариандель, Барон снова восклицает: «Какое сходство!» И эта милая тема может еще неоднократно возникать во время сцен между Мариандель и Бароном. В сцене свидания Барон с перевязанной правой рукой тоже выглядит комично.
Что вы об этом думаете? Не ломайте особенно голову на тему переметнувшихся итальянцев. Может быть, вы даже сумеете вставить маленькую сценку, во время которой Октавиан перекупает итальянцев у Барона, — где-то во время массовой сцены скандала. Для зрителей это не обязательно. Они и так поймут. Чем больше проделок совершает Октавиан, тем лучше. Во всяком случае, его столкновение с Бароном должно состояться во втором акте: тогда затухающее окончание произведет наибольший эффект. У вас же оно недостаточно эффектно, поскольку ему предшествует слабая кульминация. Вам понятны мои возражения? Пожалуйста, обдумайте их. Если хотите, я могу приехать в Аусзее, чтобы все это обсудить при личной встрече. Я не могу использовать второй акт в его теперешнем виде. Он недостаточно хорошо спланирован и вял. Поверьте — мой инстинкт меня не обманывает. Песенку можно вставить в первую — и единственную — сцену с участием Барона и Софи. Она произведет наибольший эффект, если прозвучит перед самым падением занавеса — как воспоминание. Я также предвижу массу комических ситуаций в третьем акте, когда Барон, лаская Мариандель, без конца вспоминает об этом негодяе Кавалере роз и в конце концов приходит в бешенство. По-моему, это будет очень смешно. Он колеблется между любострастней и негодованием по поводу сходства Мариандель с ненавистным врагом. Очень хорошая комическая сцена, на мой взгляд.
Я еще раз выражаю надежду, что вы на меня не рассердитесь. Но я убежден, что в своем теперешнем виде второй акт меня не удовлетворяет. Он слишком монотонен. Нужны бурные драматические сцены, чтобы зрители не утеряли интереса к событиям, происходящим в одних и тех же декорациях. Могу предложить альтернативный вариант — Октавиан сразу после дуэли заявляет, что он тоже хочет жениться на Софи. Октавиан может быть бароном, а Лерхенау — графом. Фанинал, комический персонаж, преклоняющийся перед титулами, колеблется между бароном и графом и в конце концов предпочитает графа.
Но это так, один из возможных вариантов.
Совершенно справедливо, что во втором акте Октавиан должен потерпеть поражение, а Лерхенау оказаться ликующим победителем, пока в третьем акте он не потерпит сокрушительное поражение.
Маршаллин могла бы узнать о событиях в доме Фанинала из сплетен — это был бы неплохой способ ввести ее в третий акт. Как видите, изобилие тем; нужно только, чтобы поэт собрал их воедино и облачил в изящную форму, а таким поэтом являетесь вы. Пожалуйста, не подведите меня!
Стоит ли мне приезжать в Аусзее или вы и так поняли мою точку зрения? Достаточно ли ясно я ее сформулировал? Только, ради бога, не обижайтесь. Я уже начал работу над черновиком второго акта и буду ее продолжать до появления на сцене Лерхенау».
213
Письмо от 9 июля 1909 года. Цит. по кн.: Плодотворное сотрудничество: Переписка.
Не в силах дождаться ответа Гофмансталя, Штраус на следующий день посылает ему еще одно письмо, в котором пишет, что, по его убеждению, его предложение лучше отвечает «нуждам развития и архитектуры акта», чем первоначальный вариант. «С вами, наверное, тоже случалось, что вы были не удовлетворены своей работой, но не вполне осознавали эту неудовлетворенность, пока кто-нибудь не указывал вам на ее причину… Пожалуйста, не сердитесь на меня за то, что я пришпориваю вашего Пегаса. Я хочу, чтобы у нас получилась первоклассная опера. И как я вам уже писал, второй акт не отвечает моим ожиданиям и вашим возможностям». [214]
214
Письмо от 10 июля 1909 года.
К счастью, Гофмансталь оказался сговорчивым — он был более сговорчивым тогда, когда его талант был в расцвете, чем тогда, когда этот талант начал увядать. Он переписал второй акт, и он стал таким, каким мы его знаем. Позднее Штраус попросил его написать настоящий любовный дуэт для Софи и Октавиана, потому что первый вариант был «слишком скучен, слишком аффектирован, слишком робок и слишком лиричен». Что ж, Гофмансталь написал новый дуэт, но он тоже не получился страстным. Гофмансталь объяснил Штраусу, что не хочет, «чтобы эти два наивных существа, которые так не похожи на персонажей «Валькирий» или «Тристана», впадали в эротический экстаз `a la Вагнер». [215]
215
Письмо от 7 сентября 1909 года.
Так что оба работали с хорошим настроением, испытывая друг к другу чувство уважения и восхищения. Когда по истечении года Гофмансталь написал Штраусу, что работа над «Кавалером роз» так пришлась ему по душе, что «мне почти жаль писать слово «Занавес», он ничуть не кривил душой. [216]
Какие качества дают нам право считать «Кавалера роз» шедевром Гофмансталя? Сюжет, хотя он и не отличается оригинальностью, дает возможность сосредоточиться на атмосфере, языке и персонажах. Дух оперы — легкий, ароматный и любовный. И куда еще мог австрийский писатель поместить своих персонажей, как не в Вену XVIII века, этот богатый город, не отличающийся строгостью нравов и манер, с улыбками, расцветавшими в каждом будуаре и каждом кафе? Гофмансталь наметил развитие действия при помощи второстепенных персонажей, задача которых — создавать атмосферу; таковы негритенок-паж, дуэнья Софи, два интригана-итальянца (которые, пожалуй, не так уж второстепенны, поскольку помогают развитию сюжета), глупый служака-полицейский, лакей Барона («дитя моего каприза»), прохвост-трактирщик и вся та толпа, что ненадолго появляется в сцене скандала. Гофмансталь заимствовал эту сцену из картины Хогарта в серии «Модный брак». [217] Они все там присутствуют — повар, который вместе со своим помощником обсуждает с Маршаллин меню на день; француженка-модистка; продавец животных; ученый с портфелем; нотариус; парикмахер с помощником; певец и флейтист, которых прислал друг семьи, чтобы спеть серенаду хозяйке дома; обычные просители — старуха мать и ее «три бедные сиротки-аристократки». [218] Созданию атмосферы способствуют также переодевания — Октавиана, который превращается в Мариндель, и Аннины, которая выдает себя за жену Барона. Да разве можно представить себе Вену без маскарада?
216
Письмо от 10 июня 1910 года.
217
Картина выставлена в Лондонской национальной галерее. Возможно, что эту сцену подсказал Гофмансталю Рейнхардт.
218
Их жалкая мелодия возникает в уме Маршаллин, когда она думает о надвигающейся старости.
Язык, на котором говорят в «Кавалере роз», — изобретение Гофмансталя: это — немецкий язык XVIII века; вернее, несколько вариантов немецкого языка, и каждый персонаж говорит на диалекте, соответствующем его общественному положению. Маршаллин говорит на немецком языке с милой примесью небрежного венского диалекта, на котором, может быть, и говорили при дворе Марии-Терезии. Она перемежает свою речь французскими фразами — видимо, она двуязычна — и в то же время употребляет выражения, которые слышала на улицах Вены, и не только в аристократическом квартале. Маршаллин искусно использует языковые оттенки при разговоре с различными персонажами: к одним она вежливо обращается «Sie», к другим — дружески «du», а к третьим пренебрежительно «er» — третье лицо единственного числа, которое употреблялось в этом значении в XVIII веке. [219] Барон Охс тоже умеет все это делать, но его речь, хотя она тоже аристократична и тоже пересыпана французскими фразами, содержит массу грамматических ошибок (например, двойное отрицание) и пестрит просторечием. Октавиан выражается на еще более элегантном языке, чем Маршаллин, но, когда он изображает Мариандель, он говорит на наречии венских служанок. Язык Фанинала — аффектирован, и Софи унаследовала от отца повадки нуворишей. Но в лирические моменты она говорит просто и мило. Два итальянца говорят на кошмарной смеси итальянского и немецкого.
219
Когда она остается наедине с Октавианом, Маршаллин говорит ему «du». Когда она его поддразнивает или недовольна им, она употребляет «er». Когда она обращается к нему официально в присутствии посторонних, она называет его «Рофрано» или «господин граф».
В лингвистическом плане либретто Гофмансталя не имеет себе равных. Это качество теряется, когда «Кавалера роз» ставят в странах, где не говорят по-немецки, где слова непонятны аудитории, в результате чего теряются все градации общественного положения, местные сплетни и понятные только для венцев намеки. После удачной премьеры «Кавалера роз» Гофмансталь считал, что эта опера продержится в репертуаре театров много лет. Во всяком случае, на немецкой сцене. В «Ла Скала» оперу приняли без особого восторга. «Надо признать, — писал Гофмансталь, — что у моего либретто есть один серьезный недостаток — многое из того, что составляет его очарование, теряется при переводе». [220]
220
Письмо от 20 марта 1911 года.
Действительно, смешное в значительной степени заключается в тексте либретто. Например, монолог Охса о своих любовных подвигах в первом акте почти не сопровождается музыкой. Ярость Фанинала по поводу раны Барона тоже выражена в словах, а музыка занимает в этом случае второе место. Не только остроты, но и ход мыслей, который дает тексту своеобразный вкус, понятны лишь человеку, знающему немецкий язык. Философия Маршаллин, ее сетования на то, что жизнь уходит, перепады ее настроения и грусть по поводу старения — теряют часть своего музыкального благоухания, если слова остаются непонятными для зрителя. Из этого логически следует, что «Кавалер роз» не должен был бы привлекать иностранную публику. Но в искусстве логика часто оказывается близорукой. То, что Гофмансталь считал серьезным недостатком, оказалось достоинством. «Кавалер роз» — это самая интернациональная из опер XX столетия, и тому есть две причины.
Во-первых, Гофмансталь населил оперу чрезвычайно колоритными персонажами, которые по их «реальности» можно сравнить с комическими фигурами Фигаро, Фальстафа, Алисии Форд, Ганса Сакса и Розины. Во-вторых, музыка Штрауса оживляет эти персонажи, через музыку до нас доходит их радость жизни. И музыка делает их международными. Они близки и понятны людям — и в Кливленде, и в Вене.
Когда Штраус и Гофмансталь начинали работу над оперой, они считали, что центральной фигурой в ней будет толстый и наглый барон Охс из Лерхенау, заезжий из «глубинки». В начале оперы все остальные персонажи занимают второстепенное место по сравнению с тучным провинциалом, приезд которого в Вену на предмет заключения выгодного брака и должен был составлять главную интригу оперы. Гофмансталь и Штраус хотели создать нового Фальстафа; во всяком случае, имя Фальстаф мелькает в их переписке. Гофмансталь беспокоился о том, кто будет исполнять эту роль, заявляя, что, если она достанется худому, «бесплотному, как призрак» актеру вместо «сытого и довольного собой пузана», опера будет обречена на провал. Он хотел, чтобы это был образ в стиле буффонады, и роль Барона, по его мнению, лучше всего было бы поручить иностранцу, например итальянцу. (Гофмансталь даже упоминает конкретное имя — Антонио Пини-Корси, хотя непонятно, как итальянец смог бы имитировать австрийский диалект.) На дрезденской премьере в 1911 году партию Барона пел немец Карл Перрон. Он не вполне удовлетворительно справился с ролью, тем более что у него, как назло, в этот день был насморк. На самом деле Гофмансталь и Штраус хотели, чтобы эту роль исполнял Рихард Майр. Но Майр не мог участвовать в премьере, поскольку был занят в Вене. Позднее он исполнял роль Барона — причем был в ней так великолепен, что Штраус сказал, что он — настоящий Охс. Майр ответил, что не уверен, можно ли эти слова расценивать как комплимент.