Римские призраки
Шрифт:
Кларисса не видит римские граффити или, вернее, видит, но не желает их видеть.
— Пачкают стены. Нужно было бы взять их за шиворот и заставить заплатить за чистку стен или хорошенько оштрафовать — брать по сто евро за слово. А еще лучше заставить их вылизать краску языком.
— Для тебя это вопрос чистоты города. Я же спрашиваю себя, кто заинтересован в том, чтобы писать на улицах приказные послания. Ладно, пусть никто не станет бойкотировать банки, но эта надпись поднимает проблему банков, поднимает скандал, и это доходит до тех, кто ее читает. Поймите, что банки — это не мирные институты, как думаете вы, нет, это центры криминальной спекуляции,
— Не кажется ли тебе, что ты придаешь слишком большое значение бессмысленному призыву, написанному на стене каким-то нахалом? Всегда найдется какой-нибудь жалкий анархист или другие подонки, отбросы земли.
Я показал Клариссе самую абсурдную надпись, появившуюся несколько дней назад на пьяцца Навона, справа от газетного киоска, рядом со входом в бар: «Открой в себе животное».
— При всем желании, — сказал я, — не могу понять смысл этих слов; они даже не забавны и не правдоподобны.
— Ты ищешь правдоподобие на стенах? — сказала Кларисса, которая отвергает граффити напрочь. — Меня не интересует даже, что было в голове у написавшего этот идиотский призыв. Наверное, просто воздух, пустота.
— Согласен. Но порой идеи, которые не всегда бывают даром небес, встречаются и среди нелепостей.
— Мне кажется, стараясь расширить свой кругозор, ты слишком доверяешь римским штукатуркам.
— Это бессмыслица, согласен, но иногда и нонсенс может скрывать в себе вызов. Я хочу сказать, что сформулировать «принцип неопределенности» было вызовом.
— Ты сравниваешь стенной кретинизм с главным парадоксом ядерной физики.
— Ты права. Приношу извинения Гейзенбергу.
Кларисса
Зандель позвонил мне по мобильнику, когда мы с Джано были в «Нардеккья» — магазине старинных гравюр на пьяцца Навона.
Джано внимательно разглядывал замечательную перспективу мостов над Сеной в Париже, гравюру Шеро, которую я бы отнесла к началу девятнадцатого века. Подарок к свадьбе дочери одного нашего друга, работающего в Министерстве иностранных дел. Всякий раз, когда Джано покупает подарок, он наносит себе небольшую душевную травму, потому что почти всегда подарок нравится и ему самому. Он охотно купил бы для нашей квартиры это восхитительное изображение мостов над Сеной, но все наши стены уже заняты картинами, рисунками и литографиями, так что для себя мы не можем купить ничего.
И тут в моей сумочке начинает жужжать мобильник.
«Ты, к сожалению, ошибся номером», — сказала я, едва узнав голос Занделя. Не могла же я говорить с ним в присутствии Джано, черт побери, а Джано, к счастью, не заметил, что я сказала «ты» незнакомцу, ошибшемуся номером. Бедный Зандель, до чего обидно, не мог выбрать момент неудачнее. Бедный Зандель, а главное, бедная Кларисса. И вправду бедная Кларисса, которая отреклась от себя, едва узнав голос Занделя. А что мне было делать?
Но нельзя выдавать Джано мое отчаяние. Почти два месяца я не имела никаких вестей от Занделя, а теперь, когда он наконец позвонил, я не могу с ним говорить. Его мобильник постоянно отвечает, что «абонент недоступен». По-видимому, Зандель отключает свой телефон, и это значит, что он, скорее всего, ни с кем не хочет разговаривать. Даже не оставляет автоответчик. Кто знает, что он хотел мне сказать теперь. Никогда я уже не узнаю.
Джано весь захвачен надписями, намалеванными чьими-то руками на стенах Рима, — пустыми или провокационными, абсурдными или просто банальными, но они, однако, завладели его вниманием. Иногда он говорит мне о них, но я не нахожу ничего интересного в этом явлении, на мой взгляд глупом и бессмысленном, тогда как он верит, что эти граффити выражают подсознание города, обнаруживают его внутреннюю пульсацию, являясь своего рода невольным трансфертом, словно Рим лежит на кушетке аналитика.
— Это не столько внутренняя пульсация, сколько перманентная большая Клоака, вбирающая в себя отбросы римской и варварской субкультуры, — сказала я.
Большая Клоака течет под землей, в римском нутре, в темноте, тогда как надписи, какими бы абсурдными они ни были, выходят на свет, на стены города, и помогают нам понять, что клокочет там внизу.
— Много дерьма, — сказала я.
На том наш диалог о граффити закончился.
А теперь я не понимаю, почему Джано приписывает Мароции чтение книги Гофмансталя «Андрес, или Соединенные»,[11] которую я, по правде говоря, не читала, напуганная слишком трудным именем автора. Может быть, Джано хочет приукрасить свою героиню Мароцию, сделать ее образ более интересным и более эстетичным? Придется мне теперь прочитать эту книгу, чтобы не чувствовать себя хуже персонажа, который соответствует мне и который, правду говорю, начинает меня нервировать своей спесивой литературной легковесностью. Надеюсь только, что книга Гофмансталя не очень скучная.
Эта Мароция не дает мне покоя. Я увидела ее во сне; рано или поздно это должно было случиться. Странный диалог, почти ссора, как перед зеркалом. Мароция говорила непрерывно, слова у нее получались и ясные, и слегка расплывчатые в конце, выходило несколько путано, но в результате я могу привести диалог так, как запомнились мне основные его моменты.
«Ты гарантируешь, — говорила Мароция, — что овца — животное католическое?»
«Ничего я тебе не гарантирую. Больше того, по-моему, ты говоришь самую настоящую белиберду».
«Знаешь, мне сказал это синьор папа, а он в таких делах разбирается».
«Ну и хорошо. А я-то при чем?»
«Мы с тобой подруги или нет? Мне хочется, чтобы у нас было согласие во всем, в том числе и в вопросе об овцах».
«А с какой стати овца должна быть католичкой?»
«Разве овца не мать ягненка? Это почти что мать божественного агнца».
Я была раздражена и недовольна.
«Ягненок — сын овцы, тоже мне открытие. А Бог здесь ни при чем».
«В таком случае овца, мать ягненка, оказывается в равном положении с мадонной».
«Нет-нет, это уже святотатство. Я не согласна».
Я передаю слова, прозвучавшие во сне, который казался мне очень длинным, и пытаюсь спасти их смысл, каким бы сумасбродным он ни казался. В своем пересказе я не использовала заглавных букв и должна была убрать пунктуацию, потому что во сне не бывает ни точек, ни запятых. И теперь бесполезно терять время и отыскивать смысл в таком сне, как этот, во сне, который рисует совершенно бессмысленную и святотатственную ситуацию, спровоцированную Мароцией, поставившую меня в затруднительное положение во сне, и ставит меня в трудное положение даже теперь, когда я все это вспоминаю. Счастье еще, что люди не несут ответственности за свои сны. Я не могу поговорить об этом даже с Джано, ведь я должна притворяться, будто не знаю Мароцию, с которой познакомилась, тайно читая его книгу. Интересно, что во сне я оказалась лицом к лицу с моим «альтер эго» из романа. Могло бы получиться что-нибудь поинтереснее из этой «исторической» встречи Клариссы и Мароции, но что есть то есть.