Римские рассказы
Шрифт:
При этих словах, которые я произнес взволнованным голосом, потому что начал входить в роль, адвокат несколько раз утвердительно кивнул головой, как бы показывая, что он меня понимает, а затем, подняв на меня глаза, спросил:
— Вы безработный?
Я ответил:
— Безработный? Мало сказать безработный, синьор адвокат… Я дошел до отчаяния… Это целая одиссея… Я обошел все учреждения… вот уже два года я обиваю пороги и не могу найти места… Я просто не знаю больше, что делать, синьор адвокат…
Я говорил с жаром. Адвокат снова
— А что с вашей матерью?
— Синьор адвокат, у нее болит здесь, — сказал я и, чтобы произвести на него впечатление, сделал сокрушенное лицо и ткнул себя пальцем в грудь.
Он вздохнул и сказал:
— А этот предмет… эта бронза?
Я предвидел такой вопрос и бойко ответил:
— Синьор адвокат. Мы бедные люди, просто нищие, но не всегда так было… Когда-то мы жили, можно сказать, в достатке… Мой папа…
— Папа?
Я удивился и спросил:
— Да, а что? Разве так не говорят?
— Да, — сказал он, сжимая виски, — именно так говорят — папа. Продолжайте.
— У папы была лавка, он торговал тканями… Наш дом был хорошо обставлен… Потом нам пришлось продать все, синьор адвокат, одну вещь за другой… Эта статуэтка — последнее, что оставалось… Она стояла у папы на папином письменном столе.
— У папы?
Я опять смешался и на этот раз, не знаю почему, поправился:
— Да, у отца… В общем, это все, что у нас осталось. Но, синьор адвокат, я хочу, чтобы вы это приняли как свидетельство моей благодарности за все то, что вы сможете сделать для меня…
— Да, да, да… — продолжая сжимать виски, трижды повторил адвокат, точно желая подтвердить, что он все понимает…
Довольно долго он молча сидел, опустив голову. Казалось, он размышлял. Наконец, словно очнувшись, он спросил:
— Сколько «м» вы пишите в слове «мама»?
На сей раз я и впрямь опешил. Я подумал, что сделал ошибку, переписывая письмо Стефанини, и неуверенно сказал:
— Я пишу два «м» — одно в начале и одно посередине. Он застонал и сказал почти страдальческим голосом:
— Видите ли, именно из-за всех этих «м» это слово мне глубоко неприятно.
Теперь я спрашивал себя, не свихнулся ли он часом от горя, потеряв мать. На всякий случай я сказал:
— Но так говорят… Дети говорят «мама», и став взрослыми продолжают так говорить всю жизнь, пока мать жива… и даже после…
— И все же, — вдруг закричал он очень громко, ударив кулаком по столу так, что я подскочил, — это слово, именно потому, что там столько «м», мне неприятно, в высшей степени неприятно… Вы понимаете, Лопресто?.. В высшей степени неприятно…
Я пробормотал:
— Но, синьор адвокат, что я могу тут поделать?
— Я знаю, — продолжал он обычным голосом, снова стиснув голову руками, — я знаю, что говорят и пишут «мама», так же как говорят и пишут «папа»… Даже наш Данте так говорил… Вы когда-нибудь читали Данте, Лопресто?
— Да, синьор адвокат, читал… читал кое-что…
— Но несмотря на то, что так говорил Данте, эти два слова мне неприятны, — продолжал он, — и, пожалуй, слово «мама» мне еще более неприятно, чем «папа».
На этот раз я промолчал, не зная, что сказать. Потом, после длинной паузы, все-таки отважился пробормотать:
— Синьор адвокат, я понимаю, что вам неприятно слышать слово «мама», потому что вас постигло такое несчастье… Но все же вы могли бы иметь немного сочувствия ко мне… У каждого есть мам… я хочу сказать, мать.
— Да, у каждого… — проговорил он.
Снова молчание. Затем он взял со стола моего львенка и протянул мне, говоря:
— Возьмите, Лопресто, заберите вашу бронзу.
Я взял статуэтку и поднялся. Он вытащил из кармана бумажник, со вздохом достал оттуда бумажку в тысячу лир и сказал, протягивая ее мне:
— По-моему, вы славный юноша… Почему бы вам не попробовать работать?.. Иначе дело может скоро кончиться каторгой, Лопресто. Вот вам тысяча лир.
Ни жив ни мертв, я взял тысячу лир и направился к двери.
Он проводил меня и уже у порога спросил:
— Кстати, Лопресто, у вас есть брат?
— Нет, синьор адвокат…
— А знаете, два дня назад приходил ко мне один субъект с таким же точно письмом, как ваше… Больная мать… в общем все то же самое… И статуэтка была — правда, не лев, а орел… Поскольку письма совершенно одинаковые, я и подумал, что это ваш брат.
Я не мог удержаться, чтобы не спросить его:
— Молодой человек невысокого роста… брюнет с блестящими глазами?
— Именно так, Лопресто.
С этими словами он вытолкнул меня из кабинета, и я, не успев опомниться, очутился в саду, прижимая к груди львенка из поддельной бронзы.
Вы поняли? Стефанини по моим наставлениям успел раньше меня воспользоваться письмом. И обратился к тому же лицу. Сказать по правде, я был возмущен. Когда бедняк, горемыка, вроде меня, прибегает к проделке с письмом, это еще куда ни шло. Но чтобы такую штуку отмочил Стефанини писатель, поэт, журналист, хотя бы и неудачливый, человек, который прочел столько книг и знает даже французский язык, — это мне казалось нелепостью. Черт побери, если тебя зовут Стефанини, непозволительно делать некоторые вещи. Но тут же я решил, что здесь, видно, известную роль сыграло тщеславие. Он, наверное, подумал: «Это — прекрасное письмо, зачем ему пропадать зря?» И отправился к адвокату Дзампикелли.
Очки
Портниху Несполу * прозвали так недаром: необычайно маленького роста, с лицом, которое, казалось, состояло из черных и желтых пятен, она и в самом деле походила на спелую мушмулу. У нее были черные, обведенные темными кругами глаза, черные брови и усики, а нос, лоб и щеки — желтые.
* Неспола — мушмула (итал.).
В коротенькой юбочке, из-под которой торчали большие отекшие ноги, Неспола напоминала тряпичную куклу, которую тащат за собой лицом по земле ребятишки.