Ринордийский цикл. Книга 1. Идол
Шрифт:
– Да, Лёха, ты же целых два года запад колесил. Наверняка же навидался…
– Ну что вы заладили, – оборвал их Лунев. – «Заграница, заграница…» Заграница как заграница. Дома. Улицы. Люди. Люди везде одинаковые. Что вы хотите услышать? Летающих коров мне видеть не доводилось, золотых рек тоже. Расскажите лучше, что у вас происходит. Этот, про которого сейчас столько разговоров…
Зенкин и Редисов тут же насторожились.
– Правитель нынешний, – пояснил Лунев. – Президент, или кем он теперь считается…
– Не президент, – ответил Зенкин. – Он… Просто Он.
Лунев кивнул:
– Ну, вы меня поняли, в общем, этот человек.
– Он не человек, – быстро пробормотал Редисов, глядя в землю.
– Ну да! – хохотнул Лунев. – А кто же?
Собеседники замолчали. Луневу даже стало капельку не по себе: так торжественно было это молчание.
– Мы не знаем, – наконец произнёс Зенкин тихо, почти шёпотом. – Человек не может вызывать столько страха к себе. И столько почитания. Человек не может быть вездесущим. Не может – всесильным, – голос его изменился, в нём не осталось никакой дурашливости, которая казалась неотделимой от натуры Зенкина. Тоном, вдруг появившимся у него сейчас, можно говорить только в храме, в главном святилище божества.
– Хотите сказать, он сродни богам? – Лунев сделал всё, чтобы эта фраза звучала иронично.
– Или дьяволу, – шёпотом же отозвался Редисов.
Лунев смотрел на своих приятелей с недоумением: уж кому-кому, а этим двоим вовсе не свойственно было падать ниц в страхе и благоговейно поклоняться. Сколько помнил он амбициозного нарцисса Редисова, тот ни разу не отягощал себя уважением к другим людям. Что касается Зенкина, его восторженное восхищение распространялось на всех и вся, но редко сочеталось с постоянством. В общем, понятия «авторитет» не было и в помине ни у одного, ни у другого. «Эй, ребята, – хотелось крикнуть Луневу, – вы чего?» Но слова застряли в горле.
Воздух, наполненный жемчужно-серебристыми тенями, недвижно и безмолвно обволакивал их, и оттого, что лица размывались, привычная реальность казалась хрупкой и неустойчивой, такой неустойчивой, что достаточно случайного удара вскользь – и она расколется, исчезнет, как грёза из полудрёмы.
Поодаль послышался женский крик:
– Хватит этих треньканий! Терпеть не могу английский. Неужели у вас нет ничего на немецком?
Прозвучавшая реплика как будто сняла оцепенение, и все трое немного расслабились. Лунев мотнул головой (хорошо, а то почти жутко стало) и заметил с лёгким смешком:
– Хорошо, допустим, мы имеем дело с выдающейся персоной. Допустим, это такой харизматичный лидер, умеющий идеально манипулировать людьми, пусть бы и гений общения с массами. Допустим даже и некое гипнотическое внушение, – он усмехнулся, – я ещё поверю, вполне возможно. Но всё же не забывайте, что по своей сущности он только человек и никак иначе. Поэтому при всех своих невероятных возможностях он не вездесущ, как вы уверяете.
– И тем не менее, – прервал Редисов. После паузы он добавил. – По крайней мере, любое наше слово станет Ему известно.
– Скажете ещё, он следит за всеми?
– Да. Это так, – отозвался Зенкин. – Здесь каждый шаг – под Его контролем.
Лунев не сразу нашёлся, что ответить, и поэтому перевёл взгляд на действо в глубине парка. Люди собрались там кружком, и в центре этого круга двигалась танцовщица, исполняя нечто вроде вальса в одиночку. Под странную смесь классической музыки с металлом она вращалась по окружности, все движения её подчинялись ритму, такому же монотонному и одинаковому, как отстранённый мужской голос, поющий что-то по-немецки. Иногда кто-нибудь из публики выскакивал и вступал в танец, временно играя роль партнёра, но они менялись, приходили и уходили, и танцовщица оставалась одна.
– И всё-таки я не могу вам поверить, – наконец произнёс Лунев. – Мне кажется, у вас все уши в лапше и вы приняли муху за самолёт.
– Скоро сам всё увидишь, – проговорил Редисов.
– Что увижу? Его? – это было сказано со снисходительной улыбкой, но на самом деле он нервничал.
– И Его тоже, – ответил Зенкин.
– Так, подождите, подождите! – Лунев торопливо взмахнул руками. – А что, его многие видят? Живьём? Он бывает, скажем, на улицах города? Вы видели?
– Он везде, – подтвердил Зенкин. – Ты этого ещё не почувствовал? Значит, скоро почувствуешь. Земля, вода, воздух, – здесь всё Его, всё пространство во всех координатных плоскостях. И люди, со всеми их разговорами, мыслями, действиями, со всем содержимым, – тоже.
«Что за ерунда, быть такого не может», – возмутился разум Лунева. Мысль о полном подчинении какому-то другому человеку не укладывалась в его схему мироощущения. Интересная идея, да, но не смешите меня, это не может быть всерьёз.
– Просто идол какой-то, – пробормотал он. – Я надеюсь, вы ему жертвы не приносите?
Собеседники недоумённо переглянулись, потом Зенкин тихо засмеялся.
– Нет, – сказал он, – пока обходилось.
На заднем плане, в глубине парка, музыка вдруг расцвела, превратившись в настоящий вальс, а потом рванулась за рамки, выплеснула всю мощь, которая таилась в ней. Танцовщица закружилась так стремительно, будто порыв ветра обошёл толпу, будто в этом порыве и есть вся жизнь, а остальное – только ненужные условности. Раз и два облетела она всех по кругу, и ещё, и ещё раз, но музыка вновь стала строгой – и танец резко замедлился, встав в жёсткие рамки.
– Подождите, – Лунева вдруг осенило. – Что тогда с государственным режимом?
– Демократия, – сказал Зенкин. – Только демократия. Официально везде так записано.
– Но как же! Ведь при таком тотальном контроле это самый настоящий…
– Демократия, – отрезал Редисов. – Он сказал: демократия.
Молчание никто не решился прервать: оно было категорично.
Встреча закончилась довольно поздно. Было уже совсем темно, несмотря на лето, да и прохлада спускалась к земле. Дамы и господа постепенно расходились.
При прощании Зенкин как будто внезапно вспомнил:
– Ну, как тебе фройляйн?
– Кто? – не понял Лунев.
– Фройляйн Рита. Ну, Ритка.
– А, эта, – вспомнил Лунев и немного задумался. – Она не в моём вкусе.
3.
Ночной город был странно тих. Это не умиротворённый покой пришёл, чтобы всё отдохнуло, скорее строгое молчание, в котором вдруг может быть произнесено роковое слово.
Он помнил путь, но очертания города переменились за время его отсутствия. Чёрные тени вставали не там, где надо, а совершенно в других местах, так что несколько раз он начинал было сомневаться: а не сбился ли он с пути?