Рис

На закате – гружённый углём товарняк, содрогнувшись, застыл возле старой товарной платформы. У Л ун в забытьи полусна вдруг почувствовал дрожь и отдачу вагонов, расслышал раскатистый лязг, тихий шорох просевшего под обессиленным телом угл я. Он вскарабкался выше по угольной куче. Глаза ослепил резкий свет электрических ламп. У путей суетливой толпой мельтешили какие-то люди. Белесое облако пара, сливаясь с вечерними сумерками, укрывало неясные – тут неподвижные, там колыхавшиеся – очертанья вокзала.

Пора выбираться. Стряхнув с одеяла слой угольной пыли, У Л ун

перебросил потрепанный тюк через борт, спрыгнув следом на насыпь. Лишенное сил исхудалое тело его показалось У Л ун’у почти невесомым – как связка соломы. Дрожащие ноги нетвердо ступили на землю чужбины. Он даже не знал, в какой город его занесло. Ветерок, вдруг повеявший гарью с равнины, принес и ночною прохладу. Дрожа от озноба, У Л ун приподнял грязный сверток с земли, оглядев напоследок проделанный путь. Рельсы тянулись на север, в бескрайнюю темную даль, где мерцающий глаз светофора подмигивал синим и красным. Под станционным навесом послышались гулкие стуки: с юга к платформе спешил уже новый состав. Рельсы, составы... Пусть он и трясся в вагоне два дня и две ночи, весь этот новый неведомый мир был ему безразличен.

Продравшись сквозь х аос людей и поклажи, У Л ун потащился к скоплению ветхих домишек. Днями копившийся голод достиг высшей точки. Казалось, из сдавленной спазмой утробы вот-вот хлынет теплая кровь. Трое суток ни крошки во рту. У Л ун на ходу ковырялся в своем узелке. Пальцы наткнулись на мелкие твердые шарики. Извлекая один за другим, У Л ун отправлял зерна в рот, разгрызая их с резким рассыпчатым хрустом. Это был рис, неочищенный рис из родного селения Кленов и Ив. Доедая последнюю горсть, У Л ун робко ступил на мощеную улицу.

Видно, недавно был дождь: в расщелинах старой брусчатки мерцали скопленья серебряных капель. Свет разом вспыхнувших редких кривых фонарей неожиданно вырвал из тьмы очертанья домов и деревьев. Северный пригород бедный и грязный район. Воздух насыщен неописуемой смесью зловонья людских нечистот с резким смрадом гниющих объедков. На улицах редко увидишь прохожих. В мертвой тиши слышен лишь гулкий рокот фабричных машин.

На перекрестке, закинув башку на холщевый мешок, крепко спал средних лет незнакомец. У Л ун подобрался поближе. Отличное место для отдыха. Он так устал, что не мог уже дальше идти. Привалившись к стене, У Л ун съехал на корточки. Свет фонаря, освещая лицо мужика, придавал ему странный синюшный оттенок.

– Э, ты не спи! Так замерзнуть недолго.

Спящий лежал неподвижно. Наверное, сильно устал. Каждый из тех, кто оставил родные места, как собака, пытается спать, где придется. И лица их тоже собачьи – вялые, сонные, с плохо скрываемой злобой. У Л ун отвернулся, уставившись на облепившие стену цветастые гроздья рекламы. Мыло, сигары, пилюли... На каждом плакате «наигранным жестом ровняла прическу» всё та же девица с кровавой царапиной крашенных губ. Меж плакатов теснились листки объявлений: большею частью приватных целителей «немощи ив и цветов» [1] . Он невольно осклабился. Город. Дикая смесь всевозможных нелепых вещей. В этот город, как мухи, слетаются люди, чтоб наплодить сонм опарышей. Город. Никто не похвалит его. Но когда-нибудь все переедут сюда.

Небо скрыла тяжелая мгла. В ней У Л ун распознал баснословный, клубившийся даже ночами над городом дым. У Л ун был наслышан о смоге. Бывало, в селение Кленов и Ив возвращались из города люди. Они говорили, что город – одна дымовая труба.

У Лун встал, собираясь уйти с перекрестка, и вновь оглядел мужика. Тот лежал в той же позе. На спутанных прядях волос чуть заметно мерцали белесые зернышки инея.

– Эй, ну проснись же ты! Надо идти.

У Л ун тронул спящего. Плоть незнакомца была холодна и недвижна, как камень. У Л ун поднес руку к ноздр ям мужика. Дыхания не было.

– Мертвый!

Вскрикнув в испуге, У Л ун побежал со всех ног. Он не думал, что это мертвец, и теперь, мчась по темным неведомым улицам, он ощущал, как покойник с синюшным лицом вьется шершнем за самой спиной. От страха, сковавшего душу, он даже не смел оглянуться. Мимо него проносились как тени: заводы, лабазы, скопления щебня и мусора...

Улица оборвал ась у пространной полоски земли, окаймленной поверхностью водной стихии. Перед У Л ун’ом вдруг вырос лес мачт с ходовыми огнями: сонмище вставших на якорь судов прилепилось к речному причалу. Возле воды на огромных тюках восседали курившие, пьяно галдевшие люди. Запах дешевого пойла струился по сумрачной пристани. Остановив на мгновенье свой бег, У Л ун жадно хватал влажный воздух. Пусть ум успокоили виды ночного причала, но сердце по-прежнему сковывал страх. Сделав вздох полной грудью, он ринулся к кромке воды.

Бежавшего к пристани, словно испуганный заяц, юнца с несуразным узлом за плечами приметила пьяная братия. Сгрудившись возле закуски из жирной свинины, они, приподнявшись, смотрели, как тот с побледневшим, запачканным угольной пылью лицом мчится прямо на них.

– От кого убегаем? – Крепыш, преградив путь У Л ун’у, схватил его за воротник. – Что украл?

– Там мертвец! – широко раскрыв рот, задыхался У Л ун.

– Это он за тобой поспешает? – Крепыш, хохотнув, обернулся к своим братанам. – Вы слыхали? Поганец покойника рад обокрасть.

– Я не крал, я не вор!

Лунный свет и мерцание мачтовых ламп освещали пунцовые лица братвы, молча евшей глазами У Л ун’а. Он только теперь разглядел изобилье бутылей и плошек с соленой свининой, расставленных подле него на земле, на тюках... В глотке глухо забулькали странные звуки. Слегка задрожав, руки сами собой потянулись к еде.

– Я голодный, – У Л ун испытующе вперился в пьяные лица. – Три дня ни росинки...

Их губы кривились в едва уловимой усмешке. У Л ун, подобравшись к поближе тарелкам, схватил кусок мяса и тут же зашелся в пронзительном крике: рука оказалась прижатой к земле.

– Назовешь меня папой, – стопа Крепыша, словно камень, давила на кисть, – дам сожрать эту дрянь.

– Помилосердствуйте, дяденька, – вытянув шею, У Л ун умоляюще пялил глаза на блестящую лысину. – С голоду я помираю!

– Глухой, или «папа» сказать не умеешь? Скажи, что я папа, и лопай!

У Л ун, одурело тараща глаза на лицо Крепыша, наконец, произнес слово «папа». Заржав во все горло, Крепыш не убрал свою ногу.

– Их тоже давай, – он махнул на стоявших вокруг братанов. – Чтобы каждого папой назвал. А иначе они не согласны.