Рисунки Виктора Кармазова
Шрифт:
Виктор не просто вмешался, чтобы помочь совсем незнакомому ему Адмиралу, не просто принялся мутузить долговязого Колюню, он мстил. Мстил за многое: и за порой случавшиеся с ним в детские годы унижения перед такой же вот шпаной, которая брала «не качеством, а количеством», и за порезанного Шурика, и за то, что Машенька «очень сильно боком ушиблась»… Он мстил в том числе и за поплавочек своей бамбуковой трехколенки, который сломал, скорее всего, именно Колюня, мстил он и за свою развороченную кастетом щеку, хотя за это должен был бы по полной получить не Колюня, а Тереха. Но рыжеволосому
— Замереть всем! Иначе я перережу горло этой су…
Отрыв глаза, Виктор обнаружил себя сидящем на диване в своей собственной квартире, а напротив, за столом — Никиту, вытирающего со лба пот.
— Дружище, неужели мы в юности дрались так же жестоко? — спросил Никита.
Не ответив, Виктор потянул руку к чудесной страничке, которую приятель с готовностью ему передал. Страничка была чистой.
— Там, на берегу появилась Машенька?
— Не знаю, как ее зовут, — развел руками Никита. — Отчаянная. Она сначала тебе на танцплощадке помогала, потом за тобой побежала, с обрыва прыгнула…
— Ты все это здесь увидел, — Виктор кивнул на чудесную страничку.
— Да, словно на маленьком экране телевизора.
— А потом?
— В то время, пока ты бил долговязого, сзади парень с ножом появился. К тебе подкрался и уже размахнулся, но тут эта девчонка на него налетела, словно бешеная. Сбила с ног, вместе с ним же упала, а он ужом извернулся и нож ей к горлу приставил. Дальше я ждать не стал, стер рисунок.
— Правильно, — с облегчением вздохнул Виктор. — Спасибо тебе.
— Ты лучше на свою щеку посмотри.
— Сильно разодрал?
— Не особо, но шрам останется. Иди, кровищу смой, а потом рану пластырем заклеим. Имеется пластырь-то?
— Бактерицидный.
— Годится.
Зафиксировав бактерицидный пластырь на ране, которая оказалась не очень глубокой, они вновь вернулись в комнату.
— У меня, между прочим, с собой есть, — Никита достал из сумки бутылку с мутноватой жидкостью. Глядя на нее, Виктор поморщился:
— Ты пей, а я сегодня пас. Закуска — в холодильнике.
— Привез я закуску. Со своего огорода. Просто в одинаре как-то…
— Скажи еще, что стесняешься.
— Ничего я не стесняюсь, — Никита вытащил зубами пробку. — Стопочку давай.
— Никита, ты ведь у нас мент, причем, пытливый мент, — сказал Виктор, глядя на друга, хрустящего огурцом. Хрустел Никита так аппетитно, что он не удержался и тоже взял один — маленький, с пупырышками. — Вот, что ты обо всем этом думаешь?
— Ты о чудесах?
— Черт с ними, с чудесами! Я про все эти раздвоения говорю. Каждый раз, оказываясь в действительности, описываемой Александром Ивановичем, и одновременно воплощаясь в своей юности, я волей-неволей изменяю события. Но когда возвращаюсь в сегодняшний день, исчезает ли оттуда мой двойник, или продолжает жить в каком-нибудь параллельном мире?
— Неплохой вопрос, — Никита вновь налил себе самогонки, вопросительно посмотрел на Виктора, но тот отрицательно помотал головой. Никита выпил и, захрустев огурцом, задумался. Вместо него заговорил Виктор.
— Допустим, параллельный
— С тем багажом знаний, который имеется у тебя сейчас? — уточнил Никита.
— Да.
— Ну, допустим. Кстати, интересный расклад может получиться.
— Вот, если бы ты не уничтожил рисунок, где на берегу реки я дерусь с истринской шпаной, то действие на ней и в раздвоенном мире продолжилось бы. И, кстати, не исключено, что оно там и сейчас продолжается. Не исключено, что Петля прирезал Машеньку, а меня, к примеру, покалечил. Ну, и зачем мне такая жизнь в том раздвоенном мире?
— Незачем.
— Предположим другой расклад. Вместе с Адмиралом мы хорошенько отметелили Петлю вместе с его корефанами, и они разбежались. Машенька осталась цела и невредима, и в итоге мы разошлись по домам. А наутро неподалеку от Истринского Дома Культуры находят дохлого Тереху. Если помнишь, его Лексий гитарной струной задушил.
— Помню. Я вообще очень хорошо сюжет книги запомнил.
— Что будет дальше? А дальше милиция начнет разбираться, кто мог Тереху убить, за что и тому подобное. Стали бы опрашивать участников событий на танцплощадке и в первую очередь — кого? Правильно, дружинников. И тогда один из этих дружинников, некий Ван Ваныч вспомнит, что я — именно я грозил с этим Терехой разобраться за то, что он мне ни за что ни про что кастетом лицо разбил. Ты же на страничке этот эпизод видел?
— Да видел, видел, — Никита наполнил стопку, но пить не торопился.
— Получается, я автоматически стану одним из главных подозреваемых в убийстве. Ван Ваныч вспомнит, что за меня заступалась Машенька. А, судя по всему, они знакомы — в Истре вообще почти все местные друг друга знают. Вызовут мою троюродную сестренку на допрос, она меня не сдаст, скажет, что знать не знает. Но в милиции не все же дураки, сами вычислят меня в том раздвоенном мире. Ведь вычислят?
— Конечно, вычислят, — Никита потянулся к стопке, но Виктор схватил ее раньше и, шумно выдохнув, выпил самогон одним глотком. Закусил редиской.
— Ну, и зачем мне это надо? Зачем мне в раздвоенном мире, а там буду именно я, хоть и, как ты говоришь, с теперешним багажом знаний, зачем мне надо там быть обвиненным в убийстве?!
— Незачем. Стопочку отдай, — Никита взялся за бутылку. — Скажи, дружище, а лично тебе хотелось бы узнать тайну нефритового голубя? Ну, если бы такие голубь и тайна существовали на самом деле.
— Хм, — теперь задумался Виктор. Взял рукопись и принялся ее перелистывать, задерживая взгляд на некоторых страницах.
— Так. О нефритовом голубе мы узнаем от старца Панкратыча — полуреальном человеке, якобы прожившим триста лет. Из исторической части романа следует, что он присутствовал при закладке краеугольного камня в Воскресенском соборе Новоиерусалимского монастыря. Этот камень находился в неком тайнике, обозначенном фреской с изображением голубя. Чтобы открыть тайник, необходимо воспользоваться ключом-складнем, и тогда человек, приобщившийся к тайне нефритового голубя, может стать чуть ли не бессмертным. Я правильно излагаю?