Ритуалы
Шрифт:
— Похоже на сексуальный символ какого-нибудь индейского племени.
— Н-да, — сказал Бернар, — the eye of the beholder (Глаз видящего (англ.) ). Индейцы не очень-то увлекались ранним Возрождением. Если поищем старательно, то непременно найдем.
— А вдруг его здесь нет.
— Речь поколения небрежных. В Лухте есть все.
Бернар был прав. Лапки насекомого оказались двумя поставленными зеркально друг к другу, стилизованными «R», инициалами барона К. Рола дю Росей (скончался в 1862 г.), прусского генерала, Дрезден.
— Estampes et dessins, так и есть, — сказал Бернар. — Вот была эпоха. — И он вполголоса прочитал: — …importante collection d'objets d'art, de curiosites… lui-meme a dresse premier catalogue raisonnee… ox эти немецкие юнкеры… premiere vente 8 Avril 1863 (Значительная коллекция произведений искусства, редкостей… им же впервые составлен систематический
— В лавочке.
— …и за бесценок покупает. Поздравляю. Кое-что ты за нее в самом деле выручишь. Шиковать месяцами, конечно, не придется, но по крайней мере можешь по праву считать, что поработал. А другая вещь, что она такое?
— Японский эстамп.
— О Господи.
— Может, все-таки посмотришь?
— Нет. Ступай к Ризенкампу. Он знаток. Я в этом не разбираюсь. На таких эстампах я не вижу ничего, они для меня все равно что с Марса. Стереотипные изогнутые носики, узкие кукольные головки, лишенные или почти лишенные выражения, а не то, наоборот, чересчур выразительные. В самый раз для тебя. Ведь ты всеядный, всеобоняющий, всепьющий, всезрящий. Ты не способен сделать выбор, а это всегда говорит о нехватке квалификации. Вот почему ты просто любитель. Иными словами, человек, которому все кажется красивым. Но жизнь слишком коротка. La condition humaine (Человеческое существование (фр.) ) такого не допускает. По сути, красивым можно считать лишь то, о чем вправду кое-что знаешь. Хватаясь за все без разбору, человек тонет в трясине. Небрежность, недостаток внимания, отсутствие систематических знаний — топкая сторона дилетантизма. Вторая половина двадцатого века. Больше возможностей для каждого. Большее число людей знает о большем числе предметов, но знает очень мало. Распыление знания по максимально большой поверхности. Кто хочет прокатиться на коньках, проваливается под лед. Так говорил Бернар Роозенбоом.
Они спустились вниз.
— Ты знаешь, где искать Ризенкампа?
— На Спихелграхт.
— Кланяйся ему от меня. Очень достойный человек.
На улице Инни вновь окунулся в солнечный свет. Казалось, все и вся обволакивала пленочка счастья. Город, который в последние годы приобрел сходство с разрушенной крепостью, словно бы полнился сиянием. Свет плясал в канале Рокин. Инни свернул на улицу Спау, увидел вдали нежную зелень деревьев возле Подворья бегинок. И вот там ему встретился третий голубь, и делала эта птица нечто такое, чего Инни никогда в жизни не видел, — она творила произведение искусства и, как положено, была охвачена самозабвенным порывом, потому что стремительно летела прямо на стеклянную витрину Бендера, где застыли в ожидании грядущих гениев рояли и чембало. Удар был очень силен. На секунду голубь словно бы накрепко прилип к стеклу, потом отчаянно забил крыльями, чтобы не упасть, и полетел прочь, как потерявший управление самолет. А на стекле осталось произведение искусства, ибо на нем, чуть выше человеческого роста, отпечаталось созданное из грязи и пыли амстердамской улицы совершенное изображение летящего голубя, перышко к перышку, с широко распростертыми крыльями: удар запечатлел в пыли на стекле бестелесного двойника этой птицы.
Все-таки о чем же голуби хотели ему рассказать?
Он не знал, но решил, что последнее сивиллино известие, пророчество, предупреждение не могло по-настоящему сулить беду. Ведь в конце концов этот голубь, не в пример своему мертвому собрату, вновь, хоть и неуверенно, взлетел в синеву и оставил лишь свой дух — пусть и в виде пыльного изображения.
У Ризенкампа царила иная солидность, нежели у Бернара. Оцепенелый бронзовый Будда, выставив правую руку перед собой словно бы в протестующем жесте, но, как Инни позднее узнал, как раз и не протестуя, неподвижно смотрел через Спихелграхт в совершенное, вековечное Никуда. Легкая улыбка играла на его чувственных губах, однако в остальном облик дышал суровостью. Похожий на пирамиду головной убор напомнил Инни Ливийскую Сивиллу. Голуби, прорицательницы, проповедники — этот день был явно исполнен высокого значения. Он пристально смотрел на непомерно длинные, черные, оттянутые уши сосредоточенной бронзовой фигуры. Человек, живший в VI веке до Рождества Христова, теперь непринужденно сидел в витрине средь мира, которого тогда и в помине не было. Внезапно Инни почувствовал, что его внимание тянется к чему-то другому, да с такой силой, будто некий закон природы
И сам этот человек, и предмет, на который он смотрел, сыграют свою роль в Инниной жизни, но, поскольку впредь их уже нельзя будет помыслить отдельно друг от друга, Инни пришел к выводу, что именно чашка — ведь на нее-то оба и глядели в эту судьбоносную минуту — притянула его к себе через этого человека. Чашка одиноко стояла в витрине, выстланной понизу зеленоватым шелком. Маленькое возвышение под чашкой тоже было зеленым, равно как задник и боковые стенки.
Черная чашка, но сказать так — значило не сказать ничего.
От одних вещей веет спокойствием, от других — силой. Причем не всегда удается безошибочно определить, где скрыт источник этой силы. Быть может, в красоте, но это слово вызывает представление об эфирности, которая с силой никак не вяжется. В совершенстве — но оно, хотя, быть может, и незаслуженно, наводит на мысль о симметрии и логике, которые здесь как раз и отсутствовали. Без сомнения, это была чашка, и, конечно же, круглая, но никто бы не взялся утверждать, что она совершенно круглая. Даже высота ее была не везде одинакова, стенки — нет, так говорить нельзя, — внутренняя и внешняя сторона блестели и вместе с тем казались шероховатыми. Если бы она стояла где-нибудь еще или среди других предметов, ее, быть может, сочли бы работой какого-нибудь небесталанного датского керамиста, однако здесь, во властном царственном одиночестве, об этом не было и речи. Чашка стояла на своем возвышении, черная, слегка блестящая и шероховатая, на ножке, которая казалась слишком тонкой для такой массы, то бишь для такого веса, но сказать «вес» опять-таки означало бы отойти от точного смысла. Она стояла и оставалась, пребывала. Семантика… но как скажешь иначе? Что она жила? Опять не то. Лучше всего, пожалуй, будет сказать, что этот сосуд — чашка или как там называется этот одинокий предмет — выглядел так, будто он возник спонтанно, сам собою, а не создан людьми. Он был в буквальном смысле sui generic (Особого рода, своеобычный (лат.) ), сотворил сам себя и властвовал собою и теми, кто на него смотрел. Этой чашки поистине можно было испугаться.
Инни показалось, что человек рядом с ним хочет что-то сказать. Вот почему, а может быть, просто подумав, что мешает этому человеку в его трансе, он решительно прошел вверх по лестнице, в магазин. Там его встретила Азия, вернее, воздушная, возвышенная идея Азии, с которой шагнувший к нему высокий мужчина в полосатом костюме составлял контраст, впрочем не резкий, а только сообщавший немногочисленным, но весьма изысканно расставленным предметам легкую будничность, благодаря чему становилось ясно, что их можно еще и продать. Впервые Инни осознал, какая же это странная профессия — антиквар.
— Господин Винтроп, — сказал этот мужчина, — я уже слышал о вас. Бернар Роозенбоом только что звонил.
И дал превосходное описание, подумал Инни. Любопытно, как можно меня описать? Надо будет как-нибудь поинтересоваться. Вполне в духе Бернара — этот звонок. Он так и не узнает, звонил ли Бернар, чтобы помочь ему или чтобы выговорить себе процент, если он впрямь наткнулся на что-то особенное.
— Говорят, вы иной раз делаете подлинные открытия.
— Такая удача выпала мне только однажды, — сказал Инни, — но в вашей области я слеп и глух. Можете спокойно поднять меня на смех.
Он развернул эстамп и подал собеседнику, который с минуту молча его рассматривал, а потом положил на стол.
— Высмеивать вас я безусловно не стану. Вы действительно очутились по соседству с великим искусством. Ваш эстамп — гравюра на дереве, которую можно отнести к эпохе укие-э [32] . Не знаю, говорит ли это вам что-нибудь. Образы повседневного мира — понятие в истории японского искусства. Если хотите, я немного расскажу. Автор этой гравюры, конечно, не из числа самых великих, таких, как, например, Утамаро [33] . Случись вам, так сказать «ненароком», за бесценок купить Утамаро — честно говоря, это совершенно невозможно, но как знать? — вы бы могли довольно долго роскошно жить на Капри.
32
Укие-э (японск.) образы повседневного мира) — школа японской живописи и ксилографии XVII— XIX вв.; отличается демократизмом сюжетов, созвучных городской литературе периода Эдо (1603—1867).
33
Утамаро Китагава (1753 или 1754-1806) — японский мастер цветной ксилографии и живописец; представитель школы укие-э.