Рижский редут
Шрифт:
– Этого еще недоставало! – Алексей даже вскочил. – Если так, то не она ли, опередив тебя, прибежала в твой дом и заколола эту немочку?
– Как она могла знать, что Анхен придет ко мне? – спросил я. – Как она вообще могла что-то знать про Анхен? Разве что…
Я вспомнил, как Анхен ворвалась в комнату, когда Натали и Луиза пришли ко мне. Француженка по неловкому вранью бедной моей подруги могла догадаться, что дело нечисто. Француженка… или француз?..
Артамон и Сурков устроили мне строжайший допрос, пытаясь по моим описаниям определить, женщина Луиза или же переодетый мужчина. Я пока еще видел в ней коренастую черноволосую женщину средних лет, стриженую, с фигурой плечистой и несколько мужеподобной, однако при всех положенных округлостях. Артамон сообщил мне, что именно округлости – самое легкое в маскараде, были бы хлопчатая вата и тряпки.
– Я, братец, столько особ раздел до самого райского вида, что уж разбираюсь в их хитростях лучше всякой модной торговки! – объявил он. – А кстати, как тут насчет скоромного? Я неделю постился, от самого Роченсальма!
Мы с Сурковым переглянулись – вот уж воистину, предмет первой необходимости. Следовало как-то отвадить блудливого дядюшку от этих мыслей.
– Девиц много, да они тебе не по душе будут, – сказал я. – Они разве что для английских моряков на зимовке годятся, а русскому офицеру – только плюнуть да прочь пойти.
– Как так? – возмутился Артамон. – В столице все самые знаменитые девки – из Риги!
– Ну, ты подумай, мудрая твоя голова, неужто Рига – поле без конца и края, где эти девки растут, как капуста? Каждый год в ремесло идет сколько-то девок, допустим, сотня или две, – сказал я. – И сразу же самые красивые и способные отбираются хозяевами своими, сажаются в сани и отправляются в Санкт-Петербург! Ты же сам знаешь, среди жриц любви более всего немок. Так столичные – самые лучшие, а у нас тут остаются те, что попроще.
– А вот любопытно, почему именно немки идут в это ремесло, – задумчиво произнес Сурков. – Морозка прав – в столице именно они и процветают…
Я сам задавался этим вопросом и спрашивал покойную Анхен. Она мне все и растолковала.
– Источник зла кроется в самой добродетели, братцы. Молоденькая немочка до крайности простодушна и привязчива, и коли кто начнет за ней увиваться – легко верит всем клятвам. А есть такие господа, что этим и промышляют. Собьют девку с пути, а потом ей одна дорога – к сводням, в веселые дома.
Когда я произнес это, в голове моей закопошилась некая мысль, ожило воспоминание, что-то произнес голос Анхен и пропал. Это касалось как раз господ, увлекающих здешних девиц на путь порока… что-то такое было сказано…
– Вон оно что, – произнес Артамон. – Плохо дело. Как же быть, братцы? Молчи, Сурок, тебе этого не понять! Тебе не с девкой любиться охота, а с селерифером!
Сурков, высунувшись из-под навеса, глядел, что делается на берегу. Там были разведены костры, и повара с провиантских судов варили кашу для матросов, а по Двине шли вверх под парусами новые канонерские лодки. Очевидно, эти переночевали на побережье милях в двадцати от речного устья и спозаранку двинулись в путь.
– Хорошо, что подсказал, – не оборачиваясь, поблагодарил Сурок. – Покамест еще непонятно, чем мы тут занимаемся, я велю матросам вытащить селерифер и тут же его опробую. Но сперва надобно раздобыть для Морозки матросский наряд. Его мундир мы спрячем, а самого переоденем, и я возьму его к себе на лодку – как будто поменялся людьми с тобой. А сам отдам тебе своего Мишку Чемоданова…
– Что?! – дядюшка мой явил вид совершеннейшей ярости, лучше любого актера на сцене. – Чемоданова?!. Ты меня со свету сжить решился?
– Яже с ним как-то управляюсь.
– Так я отдам тебе своего Гаврилу…
– Лучше я повешусь!
Они стали бурно обсуждать перестановки в командах своих лодок, необходимые, чтобы мое появление выглядело более или менее естественным, и запутались. Я же чувствовал, что смерть моя близка – отродясь я так долго не голодал. Но завтрак мой был отложен до той поры, как удастся перерядить меня матросом.
Наконец все образовалось, и я в куртке и панталонах из полосатого, синего с белым, тика предстал перед дядюшкой Артамоном и племянником Сурковым. Оба хохотали до упаду, так что я даже сам развеселился и поверил в благополучный исход этого предприятия.
– Ну, брат, матрос из тебя никудышний, достаточно взглянуть на эти белые ручки, отродясь не державшие ничего тяжелее перочинного ножичка, – сказал Артамон. – Ну да ладно. Я даже готов тебе позавидовать – в такую жару твой мундир куда удобнее моего.
И точно, в середине июля суконный мундир – вещь обременительная, это я по себе знал.
Затем состоялось внедрение мое в команду. Артамон привел меня к матросам с канонирами, собравшимся вокруг котла с кашей, и держал перед ними такую речь:
– Голубчики мои, вот этого орла, прозванием – Печкин, я выменял на нашего Гаврилу Медного Лба, да еще с придачей…
Громкий и дружный смех был ему ответом.
– Прошу любить и жаловать, – продолжал Артамон. – А коли кому сей размен не по душе, то я и его на что-либо полезное выменяю, отправлю, ну, хоть к тому же Пустохину…
Тут смех прекратился, и я понял, что неведомый мне Пустохин у матросов особой любовью не пользуется.
– Я сказал, а вы поняли, – завершил Артамон. – Садись, Печкин, ешь. Дайте ему кто-нибудь пустую миску и ложку.
Сурков, бывший при этом представлении, дружески пихнул меня локтем в бок и скрылся. Как оказалось, он послал одного из своих подчиненных на провиантское судно, и там в зачет каких-то давних договоренностей выдали для меня необходимое – и ложку, и одеяло, и сундучок для имущества.
Так я из мичманов (таково было мое скромное звание) стал матросом шхерного флота.
Глава седьмая
В порту творилась сущая неразбериха, канонерские лодки и малые парусные суда все шли и шли. Караван, как выразился племянник мой Сурков, растянулся на всю Балтику, и когда гемам «Торнео» швартовался у причалов Рижского порта, последний йол еще только отходил от Роченсальма.