Робеспьер
Шрифт:
Людовика хотят упрятать за конституцию 1791 года, прикрывая его пресловутой неприкосновенностью, которую якобы ему гарантировала эта конституция.
Но как можно ссылаться на конституцию, желая защищать короля, если король сам эту конституцию уничтожил?
Взор оратора останавливается на жирондистских лидерах. Секунду он молчит, потом в голосе появляется злая ирония.
— Но конституция запрещала вам все, что вы сделали с ним! Если он мог быть наказан только низложением, то вы не имели права принимать эту меру без суда над ним; вы не имели никакого права держать его в тюрьме; мало того, он имеет полное право требовать от вас своего освобождения и вознаграждения за потери. Конституция вас осуждает. Бросайтесь же к ногам Людовика, чтобы вымолить его прощение! Что касается меня, я не могу без краски стыда вдаваться в обсуждение этих конституционных тонкостей. Я не умею вести долгие прения там, где убежден, что много рассуждать — позорно. Почему то, что так легко разрешается здравым смыслом народа, превращается для его представителей в почти неразрешимую проблему? Вправе ли мы обладать волей, противной воле народа, и мудростью, отличной от его разума?
Для Робеспьера вопрос о полной мере виновности Людовика, о его осуждении самой революцией, самим народом не подлежит сомнению. Остается вопрос о наказании.
Оратор напоминает депутатам, что некогда, еще в Учредительном собрании, он сам требовал отмены и запрещения смертной казни. Но данный случай — случай совершенно особого рода. Даже если бы смертная казнь была отменена для всех, ее пришлось бы сохранить для тирана.
— Когда речь идет о короле, сброшенном с трона ураганом революции, которая далеко еще не упрочена справедливыми законами, о короле, одно имя которого навлекает бич войны на восставшую нацию, тогда ни тюрьма, ни изгнание не могут обезвредить его. И это жестокое исключение из обычных законов, которое допускается справедливостью, обусловливается самой природой его преступлений. С прискорбием высказываю роковую истину: пусть лучше погибнет Людовик, чем сто тысяч добродетельных граждан. Людовик должен умереть, потому что родина должна жить!..
Железная логика слов, спокойно и ровно идущих одно за другим, складывающихся во фразы, в мысли, создает непреложную истину, которая не оставляет места сомнениям, которая завораживает, заставляет разжаться напряженные кулаки и опуститься ненавидящие глаза.
Что можно этому противопоставить?
Но вот оратор кончил. Он спокойно собирает листы речи, не спеша складывает их в папку, спускается с трибуны. Зал молчит как зачарованный.
И вдруг раздается гром рукоплесканий. Аплодируют все — и друзья и враги, аплодируют вожди жирондистов и «болотные жабы». Почему они с таким энтузиазмом бьют в ладоши? Неужели порыв так велик, что захватил и их вопреки тому, что именно они должны были почувствовать всю силу удара? Или понимая, что их карта бита, они стремятся спасти себя лицемерием?.. Во всяком случае, депутаты «брюха» теперь поостерегутся бездумно следовать за жирондистами.
Один современник Робеспьера отметил, что эта речь «склонила правосудие в сторону казни». Конечно, Конвент не мог принять сразу постановления о казни короля. Но Робеспьер знал, что он делает: требуя казни, он добился суда. Под непосредственным впечатлением от его речи немедленно принимается декрет: «Национальный Конвент будет судить Людовика XVI».
Это заседание стало поворотным пунктом как в истории процесса низложенного короля, так и в истории борьбы монтаньяров с жирондистами. В этот день жирондисты потеряли большинство в Конвенте.
Его бывшее величество, теперь называемый просто Людовиком Капетом, жил со своей семьей в унылой Тампльской башне. Узники Тампля находились под строгим надзором Коммуны. Впрочем, им не чинили никаких утеснений. К услугам Людовика была обширная библиотека. В то время как люди, совершившие революцию, питались отрубями, к столу низложенного короля подавали белый хлеб особой выпечки, вина нескольких сортов, фрукты, пирожные и печенья. Одежда и пропитание королевской семьи обходились Коммуне до двадцати тысяч ливров в месяц.
11 декабря однообразие жизни Тампля было нарушено. В Париже с утра забили тревогу, и кавалерийский отряд, предшествуемый несколькими орудиями, вступил во двор башни. В этот день Людовика должны были отвезти в Конвент для допроса.
И вот он стоит перед решеткой Конвента. Ничего не выдает в нем бывшего короля: нет ни орденов, ни золотого шитья, щеки обросли волосами, взгляд тускл и апатичен.
Собрание молчит. Депутаты смотрят на человека, перед которым они еще так недавно снимали шляпы, которому многие из них восторженно рукоплескали как своему повелителю. Уж не чувство ли жалости к поверженному прокрадывается в их души?..
Но едва он заговорил, и всякое подобие жалости должно было безвозвратно рассеяться.
Из всех способов защиты Людовик выбрал самый неудачный. Он стал на путь огульного отрицания очевидных истин, на путь прямой, неприкрытой лжи.
Все его ответы на обвинения носили одну и ту же форму: «Это было до принятия конституции»; «Я имел в то время на это право»; «Это касается министров»; «Я не помню»; «Я не имею об этом ни малейшего понятия».
Когда ему предъявили компрометирующие документы, Людовик отверг их подлинность. Когда его спросили о железном сейфе, он ответил, что ничего о нем не знал.
Ложь была очевидна. Это должно было ожесточить депутатов, враждебно относившихся к королю, и увеличить затруднения тех, кто хотел его спасти.
При выходе из Конвента Людовик увидел одного патриота, который ел черный хлеб. Король, как обычно чувствовавший голод, попросил кусочек.
— Пожалуйста, — ответил Шомет, — отломите, это спартанский завтрак…
Когда король сел в карету мэра, чтобы отправиться в Тампль, он все еще держал в руках кусок народного хлеба. Увы! Несмотря на голод, этот темный мякиш, напоминавший замазку, не лез ему в горло!..
Заместитель мэра, видя, что хлеб явно стесняет бывшего монарха, взял его из рук короля и выбросил на улицу.
Все предшествующее сильно поколебало первоначальную уверенность жирондистов. Но они не хотели признать себя побежденными. Время между 10 и 26 декабря, пока составляли и зачитывали длинный обвинительный акт, допрашивали Людовика и выслушивали речь адвоката, они использовали для того, чтобы собраться с силами и выработать новый план действий. Теперь надо было приступать к реализации этого плана: время не ждет, ибо последнее слово Людовиком произнесено и осталось лишь вынести приговор.
Наступило 26 декабря. Заседание Конвента в этот день напоминало базар или сумасшедший дом. Среди невероятного шума и криков выступали представители обеих партий, прерывая и обвиняя друг друга. Многие реплики было невозможно разобрать из-за свистков и проклятий, раздававшихся со всех сторон.
Вот вскакивает монтаньяр Дюгем.
— Все формальности соблюдены! — восклицает он. — У Людовика Капета были защитники; он сам заявил, что ничего не имеет прибавить в свое оправдание. Я требую немедленной подачи голосов за наказание!