Робеспьер
Шрифт:
Его поддерживает Базир:
— Пусть его судят безотлагательно!
Но вот среди общего шума на трибуну взбегает жирондист Ланжюне. Его камзол распахнут, жабо помято, парик съехал на сторону.
— Граждане депутаты! — кричит он. — Да, Людовик должен быть предан суду, но его будет судить не Национальный Конвент! Его будут судить не те заговорщики, которые сами с этой трибуны объявили себя виновниками десятого августа.
Но это уже явно чересчур. Бурный взрыв негодования покрывает слова Ланжюне. Поднимаются угрожающе сжатые кулаки.
— Вы слишком открыто выказываете себя сторонником тирании! — восклицает Тюрио.
— Это роялист! Он порицает дело десятого августа! — раздается одновременно несколько возгласов. — К порядку! В тюрьму! Долой с трибуны!.. — И вот уже добрый десяток рук протягивается к незадачливому оратору.
Ланжюне видит, что переборщил. Прячась за председателя, он вновь возвышает голос, стремясь исправить создавшееся впечатление.
— Я вовсе не хотел омрачать славу десятого августа, я употребил это слово потому, что оно здесь вполне подходит, потому что бывают святые заговоры против тирании. Я говорю, что вы не можете быть одновременно обвинителями, судьями и присяжными! Благо народа требует, чтобы вы воздержались от суда, который навлечет на него страшные бедствия! Я предлагаю, чтобы Собрание отменило декрет о том, что оно будет судить Людовика XVI…
Шум усиливается.
— А кто же будут судьи? — восклицает Амар. — Вам говорят, что все вы заинтересованная сторона. Но разве французский народ не заинтересованная сторона, если на него падали удары тирана? К кому же обратиться за правосудием? К планетам, конечно!
— Нет, к собранию королей! — иронически подхватывает Лежандр.
Дюгем напоминает о своем предложении. Некоторые депутаты предлагают отсрочить поименное голосование.
— Когда тираны избивали патриотов, — с жаром возражает Дюгем, — они не думали об отсрочке. Когда австрийцы бомбардировали Лилль от имени Людовика, они не хотели отсрочки!
Снова усиливается шум, снова несколько ораторов пытаются говорить одновременно. Часть депутатов требует немедленного голосования, другие кричат об отсрочке. Попытки председателя успокоить разбушевавшихся депутатов и поставить вопрос на голосование ни к чему не приводят.
Положение спасает Кутон. Понимая, куда клонят жирондисты, он стремится их предупредить. Пускай говорят — они лишь разоблачат себя. Ведь теперь мнение большинства переметнулось на сторону монтаньяров, и их не может испугать никакая новая дискуссия. И Кутон предлагает согласиться еще на небольшую, на этот раз последнюю отсрочку и дать возможность высказаться всем желающим.
Предложение Кутона принимается. Но напрасно торжествуют жирондисты: их противники теперь знают, как парализовать любой выпад.
План жирондистов, на который прозрачно намекнул в своем выступлении Ланжюне 26 декабря и который окончательно раскрыл жирондист Салль день спустя, заключался в следующем. Не имея больше возможности настаивать на неприкосновенности короля, на отказе от суда и тому подобных явно исчерпавших себя предложениях без риска окончательно потерять доверие народа и навлечь на себя обвинение в роялизме, лидеры жирондистов решили выдвинуть тезис об апелляции к народу. Если, как утверждал Ланжюне, члены Конвента не могут быть одновременно и обвинителями и судьями, значит для окончательного решения судьбы короля нужна какая-то более высокая инстанция. Такой инстанцией может быть только сам народ. Предлагая Конвенту высказаться лишь по вопросу о виновности Людовика, Салль указывал, что этому органу одинаково опасно и приговорить короля к казни и оставить его в живых: в первом случае народы окружат Людовика ореолом мученика, а монархи Европы используют казнь как предлог для новой войны с Францией; во втором — останутся безнаказанными чудовищные преступления: Поэтому, заключал Салль, Конвенту остается только признать себя некомпетентным для вынесения приговора и обратиться к народу. Народ должен высказаться по секциям и департаментам на первичных собраниях, а результаты голосования будут подсчитаны в Конвенте. С подобным же предложением в несколько измененной форме выступил 28 декабря Бюзо.
Предложение апеллировать к народу представляло весьма остроумный трюк, предпринятый с целью — буквально в последний момент — сорвать вынесение приговора, который был уже у всех на устах.
На этот раз Неподкупный гневен. Теперь он не только объясняет, не только дает свою положительную программу, теперь он обвиняет, причем обвиняет прямо в упор. Но вся сила гнева оратора обнаруживается не сразу, она постепенно нарастает по мере того, как раскрывается перед слушателями пункт за пунктом существо нового предложения жирондистов.
Робеспьер начинает свою речь выражением крайней степени удивления тем, что вопрос, ясный сам по себе, обсужденный со всех точек зрения, вдруг вызвал новые разногласия.
Оратор признается, что, когда он увидел Людовика на допросе, униженного, жалкого в своем запирательстве, в душе его шевельнулось чувство милосердия. Но чувства такого рода нужно безжалостно изгонять. Людовика судят не потому, что хотят ему отомстить, — хотя народ имеет все права на священную месть, — а потому, что этого требует безопасность нации, необходимость скрепить свободу и общественное спокойствие наказанием тирана. Каждая минута промедления влечет за собой новую угрозу, пробуждает преступные надежды, поощряет дерзость врагов свободы и еще более растравляет распри внутри Конвента.
Но вот суд окончен. Обвиняемый сам признал, что все формальности выполнены, что ему нечего больше сказать в свое оправдание. Ряд депутатов пожелал отсрочки в вынесении приговора, чтобы иметь возможность свободно обменяться мнениями, и эта отсрочка была дана.
Казалось бы, все. Но нет, именно теперь вносится предложение, которое грозит продолжить процесс до бесконечности, а республику привести к гибели. И оратор подробно разоблачает содержание и смысл пресловутой апелляции к народу.
Судьба короля, согласно новому предложению, должна обсуждаться в первичных собраниях, то есть в сорока четырех тысячах отдельных секций. Каждое из этих первичных городских и сельских собраний немедленно станет ареной ожесточенной борьбы. Туда неминуемо проникнут фельяны и агенты аристократов, которые напрягут все силы, чтобы разжалобить в пользу тирана наивных простаков. Между тем истинные представители народа на эти собрания попадут лишь в самой незначительной мере. Захочет ли земледелец покинуть свое поле, решится ли ремесленник бросить свою работу, дающую ему хлеб насущный, чтобы углубиться в дебри уголовного кодекса и изыскивать род наказания для Людовика Капета? На этот вопрос можно ответить только отрицательно, А если так, то очевидная слабость этих собраний послужит для консолидации всех роялистских сил, придаст им смелость для более решительных действий. Таким образом, эта апелляция к народу превратится в апелляцию против народа, ко всем врагам народа.
Но это еще далеко не все. Разбор дела в сорока четырех тысячах отдельных трибуналов означает затягивание его практически на совершенно неопределенное время. Между тем война с иностранными державами далеко не кончена; и не подлежит сомнению, что коалиция врагов двинет свои силы именно тогда, когда нация будет погружена в прения об участи Людовика и занята изучением разного рода юридических тонкостей.
В таких условиях народ — истинные патриоты, естественно, бросят это схоластическое обсуждение и уйдут на фронт защищать родину. И вот тогда-то в собраниях, обсуждающих участь короля, полностью восторжествуют те, кто и до этого успел объединиться и организоваться: силы аристократов и реакции.