Робинзон Крузо (адаптированный вариант для детей)
Шрифт:
Бог свидетель, что во всех методах, которые я применял для обучения этого бедного создания, я проявлял больше искренности, чем уменья; я должен признать, – думаю, что к тому же выводу придут все, поступающие по тому же принципу, – что, истолковывая ему различные вещи, я сам обучался многим вещам, которые я не знал или которых я раньше по-настоящему не обдумывал, во которые естественно приходили мне на ум, когда я углублялся в них, чтобы растолковать их бедному дикарю. При этом случае я размышлял о них с большей любовью, чем когда бы то ни было, так что независимо от того, получал ли от этого пользу бедняга или нет, я то уж во всяком случае имел все основания быть благодарным за его появление. Горе мое смягчалось, мое жилище стало казаться мне необыкновенно уютным; и когда я размышлял о том, что в этой одинокой жизни, на которую я был обречен, не только сам
Беседы с Пятницей до такой степени наполняли все мои свободные часы и так тесна была наша дружба, что я не заметил, как пролетели последние три года моего искуса, которые мы прожили вместе. Я был вполне счастлив, если только в подлунном мире возможно полное счастье. Дикарь стал добрым христианином, – гораздо лучшим, чем я; надеюсь, впрочем, и благодарю за это Создателя, что, если я был и грешнее этого дитяти природы, однако мы оба одинаково были в покаянном настроении и уповали на милосердие Божие. Мы могли читать здесь слово Божие, и, внимая ему, мы были так же близки Богу, как если бы жили в Англии.
Что касается разных тонкостей в истолковании того или другого библейского текста, – тех богословских комментариев, из за которых возгорелось столько споров и вражды, то нас они не занимали. Так же мало интересовались мы вопросами церковного управления и тем, какая церковь лучше. Все эти частности нас не касались, да и кому они нужны? Я, право, не вижу, какая польза была бы нам от того, что мы изучили бы все спорные пункты нашей религии, породившие на земле столько смуты, и могли бы высказать свое мнение по каждому из них. Слово Божие было нашим руководителем на пути к спасению, а может ли быть у человека более надежный руководитель? Однако я должен возвратиться к повествовательной части моего рассказа и изложить все события по порядку.
Когда мы с Пятницей познакомились ближе и он не только мог понимать почти все, что я ему говорил, но и сам стал довольно бегло, хотя и ломаным языком, изъясняться по-английски, я рассказал ему историю моих похождений, по крайней мере то, как я попал на мой остров, сколько лет прожил на нем и как провел эти годы. Я открыл ему тайну пороха и пуль, потому что для него это было действительно тайна, и научил стрелять. Я подарил ему нож, от которого он пришел в полное восхищение, и сделал ему портупею вроде тех, на кадетах у нас в Англии носят тесаки: только вместо тесака я вооружил его топором, так как он мог служить не только оружием во многих случаях, во и рабочим инструментом.
Я рассказал Пятнице об европейских странах, в частности об Англии, объяснив, что я оттуда родом; описал, как мы живем, как совершаем богослужение, как обращаемся друг с другом, как торгуем во всех частях света, переправляясь по морю на кораблях. Я рассказал ему о крушении корабля, на котором я побывал, и показал ему место, где находились его остатки, унесенные сейчас в море. Показал я ему также остатки лодки, в которой мы спасались и которую потом, как я уже говорил, выбросило на мой остров. Эта лодка, которую я был не в силах сдвинуть с места, теперь совсем развалилась. Увидев ее, Пятница задумался и долго молчал. Я спросил его, о чем он думает, и он ответил: «Я видел лодка, как эта: плавала то место, где мой народ». Я долго не понимал, что он хотел сказать; наконец, после долгих расспросов выяснилось, что точно такую лодку прибило к берегу в той земле, где живет его племя. Я подумал, что какой нибудь европейский корабль потерпел крушение около тех берегов, и эту лодку с него сорвало волнением. Но почему то мне не пришло в голову, что лодка могла быть с людьми, и, продолжая свои расспросы, я осведомился только о лодке.
Пятница описал мне ее очень подробно, но, лишь когда он с оживлением прибавил в конце: «Белые люди не потонули, – мы их спасли», я уяснил себе все значение происшествия, о котором он говорил, и спросил его, были ли в лодке белые люди. «Да, – ответил он, – полная лодка белых людей». «Сколько их было?» Он насчитал по пальцам семнадцать. «Где же они? Что с ними сталось?»
Это навело меня на новую догадку: не с того ли самого корабля, что разбился возле моего острова, были эти семнадцать человек? Убедившись, что корабль наскочил на скалу и ему грозит неминуемая гибель, все они покинули его и пересели в шлюпку, а потом их прибило к земле дикарей, где они и остались. Я стал допытываться у Пятницы, наверно ли он знает, что белые люди живы. Он с живостью отвечал: «Наверно, наверно» и прибавил, что скоро будет четыре года, как они живут у его земляков, и что те не только не обижают, но даже кормят их. На мой вопрос, каким образом могло случиться, что дикари не убили и не съели белых людей, он ответил: «Белые люди стали нам братья», – т. е., насколько я понял его, заключили с ними мир, и прибавил: «Наши кушают людей только на войне» (только военнопленных из враждебных племен – должно было это означать).
Прошло довольно много времени после этого рассказа. Как-то в ясный день, поднявшись на вершину холма в восточной части острова, откуда, если припомнит читатель, я много лет тому назад увидел материк Америки, Пятница долго вглядывался вдаль по тому направлению и вдруг принялся прыгать, плясать и звать меня, потому что я был довольно далеко от него. Я подошел и спросил, в чем дело. «О, радость! о, счастье!» – воскликнул он. «Вот там, смотри… отсюда видно… моя земля, мой народ!»
Все лицо его преобразилось от радости: глаза блестели; он весь был охвачен неудержимым порывом: казалось, он так бы и полетел туда, к своим. Это наблюдение навело меня на размышления, благодаря которым я стал относиться с меньшим доверием к моему слуге Я был убежден, что при первой возможности Пятница вернется на родину и там позабудет не только свою новую веру, но и все, чем он мне обязан, и, пожалуй, даже предаст меня своим соплеменникам: приведет их сотню или две на мой остров, они убьют меня и съедят, а он будет пировать вместе с ними с таким же легким сердцем, как прежде, когда все они приезжали сюда праздновать свои победы над дикарями враждебных племен.
Но, думая так, я был жестоко несправедлив к честному парню, о чем потом очень жалел. Подозрительность с каждым днем возрастала, а сделавшись осторожнее, я естественно начал чуждаться Пятницы и стал к нему холоднее. Так продолжалось несколько недель, но, повторяю, я был совершенно неправ: у этого честного, добродушного малого не было и в помышлении ничего дурного; он не погрешил тогда против правил христианской морали, не изменил нашей дружбе, в чем я и убедился, наконец, к великой своей радости.
Пока я подозревал его в злокозненных замыслах против меня, я понятно пускал в дело всю свою дипломатию, чтобы заставить его проговориться; но каждое его слово дышало такою простодушной искренностью, что мне стало стыдно моих подозрений; я успокоился и вернул свое доверие моему другу. А он даже не заметил моего временного к нему охлаждения, и это было для меня только лишним доказательством его искренности.
Однажды, когда мы с Пятницей опять поднялись на этот самый холм (только в этот раз на море стоял туман и берегов материка не было видно), я спросил его: «А что, Пятница, хотелось бы тебе вернуться на родину к своим?» «Да, – отвечал он, – я был бы много рад воротиться к своим». «Что ж бы ты там делал?», – продолжал я. «Превратился бы опять в дикаря и стал бы, как прежде, есть человеческое мясо?» Его лицо приняло серьезное выражение; он покачал головой и ответил:
«Нет, нет. Пятница сказал бы там им всем, живите хорошо; молитесь Богу, кушайте хлеб, козлиное мясо, молоко, не кушайте человека». «Ну, если ты им это скажешь, они тебя убьют». Он взглянул на меня все так же спокойно и сказал: «Нет, не убьют, они будут рады учить доброе» – будут рады научиться добру, хотел он сказать. Затем он прибавил: «Они много учились от бородатых людей, что приехали на лодке». «Так тебе хочется воротиться домой?», – повторил я свой вопрос. Он улыбнулся и сказал: «Я не могу плыть так далеко». Когда же я предложил сделать для него лодку, он отвечал, что с радостью поедет, если я поеду с ним. «Как же мне ехать? – возразил я. – Ведь они меня съедят!» – «Нет, нет, не съедят, – проговорил он с жаром, – я сделаю так, что не съедят, я сделаю, что они будут тебя много любить». Мой честный Пятница хотел этим оказать, что он расскажет своим землякам, как я убил его врагов и спас ему жизнь, я что за это они полюбят меня. После того он рассказал мне на своем ломаном языке, с какой добротой относились они к семнадцати белым бородатым людям, которых прибило к берегу в их земле.