Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37

Соломатина Татьяна Юрьевна

– И что мне со всем этим делать? – несколько рассеянно произнесла Татьяна Георгиевна.

– С количеством элементарных частиц во Вселенной или с радостным недержанием? – с таким выражением лица, что его ни на секунду нельзя было заподозрить в ёрничании, уточнил глава анестезиологии и реанимации родильного дома.

– С девчонкой этой, Аркаша. С девчонкой! Фамилию она свою не говорит. Домашний номер не сдаёт. Что мне делать? Нахер он мне нужен был, этот припадок вселенской, блин, жалости, а?!

– Он тебе не был нужен. Но ты добрый человек. Так уж закодирована кодировка кодировки твоих нейронов. И с тем, что ты добрый человек, я не знаю, что делать, увы. Хотя с радостью бы тебя перекодировал, знай я тот механизм. А девчонку можно сдать

в органы опеки как несовершеннолетнюю. А можно… Где её вещи?

Татьяна Георгиевна кивнула на бесформенную кучку несвежих тряпок, скинутую девчонкой на один из псевдогамбсовских стульев.

– Сумки у неё не было!

– Плохо гоняют твои нейроны, Татьяна Георгиевна. Ну, или кодировка кодировки, кодирующая кодировку кодировки…

– Аркаша, я тебя убью! – перебила его Мальцева.

– Ну или, проще сказать, «порядочность», хотя ты и не дала мне закончить полное и правильное название этого электрохимического явления, – не позволяет тебе пошарить по карманам девчонки. Потому что ты…

– Дура! – охнула Татьяна Георгиевна, как будто упустила возможность самостоятельно сделать открытие, очевидность которого бросалась в глаза.

– Ага! – радостно подтвердил Святогорский, уже обшаривая карманы Алёны. – Вот, кошелёчек. Трогательный девический кошелёчек-животное. Это худой мишка или собака, страдающая ожирением?.. Ладно, ладно! – Он поймал взгляд Татьяны Георгиевны и просто расстегнул змейку. – А в кошелёчке у нас что? Сто рублей. Парочка в труху истёртых десяток, мелочь, ключи и… маленький розовенький блокнотичек-мимимишечка! Открываем, и… «мама моб», «мама раб», «папа моб», «папа раб». Которому из рабов позвоним?

Татьяна Георгиевна пожала плечами. Меньше всего она, честно говоря, хотела связываться с родителями этой девочки Алёны. Хоть с одним из них. В голове Мальцевой не умещался тот ужас от потери айфона, от того, что девчонку заругают, что сама в ту компанию попёрлась, что куртку порвала, вырываясь – она же хотела убежать, когда поняла, что… Но парни, они же сильнее. А пьяные – совсем дурные… Татьяна Георгиевна не могла говорить с людьми, которых настолько боится их собственная дочь. Святогорский внимательно посмотрел на свою подругу.

– Понятно. Ладно. – И, напевая себе под нос «друг в беде не бросит…», подошёл к городскому телефону и набрал номер.

– Здравствуйте. Вы Алёнина мама?.. – Святогорский отодвинул разразившуюся скорострельными пищащими звуками трубку и дождался, когда на том конце коннекта опомнятся и пожелают послушать о том, о чём, собственно, судя по судорожному истеричному визгу, так беспокоятся. – Да-да, я здесь. Просто я слушаю ваши переживания. Хотя я не психолог, а анестезиолог-реаниматолог. – Снова пасс трубки от уха. Визги значительно повысили децибельность. Аркадий Петрович терпеливо ждал. – Всё? Я могу говорить?.. Спасибо. С вашей дочерью всё в порядке, она в родильном доме… – Святогорский продиктовал координаты. – Все подробности вам сообщит Аркадий Петрович Святогорский. Это я. Подъедете и вызовете меня в приём… При личной встрече. Я сказал вам главное: «Всё в порядке».

Из трубки продолжали литься истеричные всхлипы, но Святогорский, заговорщически подмигнув Татьяне Георгиевне, аккуратненько так нажал отбой.

– Не женщина, а просто террорист какой-то! Фу-у-ф!

– Аркаша, ну ты тоже… «Анестезиолог-реаниматолог», «в роддоме». Я представляю себе состояние той мамаши. Шестнадцать лет, дома не ночевала. А тут звонит анестезиолог, блин, реаниматолог. И сообщает, что дочь в роддоме!

– Тань! – Святогорский стал серьёзен, что бывало редко и говорило лишь о том, что тщательно маскируемая им под маской балагура мизантропия сейчас со страшной силой полезла наружу. – Эта баба стала орать, захлёбываться и завывать, как только я спросил: «Вы Алёнина мама?» Эта кошёлка не переживает за дочь. Эта перепончатокрылая тварь упивается своим страданием. Я отлично знаю

такую породу. Моя жёнушка из этих же, из таких же, ты в курсе. Хотел бы я знать механизм кодирования нейронов этих гадин. Перекодировал бы нах. Потому что убивать заповеди не велят, и кишка у меня тонка – убивать. Когда нормальную женщину спрашивают: «Вы Алёнина мама?» – нормальная женщина молча слушает. Она замирает в ужасе и отчаянии – но она молча слушает. Потому что её, нормальной женщины, задача – не длить собственные мерзкие сладострастно-мазохистические страдания, доводя себя до разлития гадкого гнилостного некрофилического оргазма, как у этих насекомообразных, – нормальная женщина молча слушает, чтобы ужас и отчаяние как можно быстрей прервать. И начать действовать. Вот так то! – на последней фразе Святогорский снова стал обыкновенным, привычным Святогорским и даже усмехнулся. – Приедут – не вздумай выходить в приём без меня!

Татьяна Георгиевна подошла к своему старому другу и нежно поцеловала его в щёку.

– За то, что бросаюсь на амбразуру в схватке с гидрой?

– За то, что ты добрый человек, Аркаша.

– Ой, ну всё… Понеслось говно по трубам! Так, я пошёл. Девчонка минимум часа два будет спать как, простите, убитая. Хоть джигу тут пляши. Так что спокойно иди в операционную, просто кабинет на ключ закрой. Мерси за водку, кофе и беседу.

Через два часа – ровно когда шестнадцатилетняя девочка Алёна проснулась в кабинете у заведующей (у Аркадия Петровича Святогорского с дозировками всё чётко, куда там аптеке!) и даже сперва улыбнулась… С чего бы ей улыбаться? Девочки (да и мальчики тоже) иногда улыбаются самым обыкновенным и простым предметам, состояниям и понятиям: свежее бельё на чистом теле, ощущение уюта и покоя, чувство безопасности, восстановивший силы организм, красивый (на вкус и цвет девочка вполне себе поддерживала представления неведомой ей Марго) интерьер, и… И улыбка быстро сошла с её лица, и загоревшиеся было глаза потухли. Потому что она вспомнила, по какой причине она здесь. И что это место – не её место. Это чужое место. Место чужого покоя. И место чужой силы. И скоро…

И через два же часа в приёмном покое разразился страшный скандал. Акушерка куда-то отошла, и за столом сидела Зинаида Тимофеевна, почитывая жёлтую газетёнку. И тут внеслись двое практически обезумевших взрослых людей. Мужчина и женщина. Вернее так будет сказать: бабофигура и мужичок с ноготок. Бабофигура была яростная, потная, багровая – и сразу начала орать. Мужичок с ноготок просто хмуро молчал и делал такое выражение лица… Всем известное такое выражение лица мужичков с ноготок. Но бабофигуре не стоило орать на Зинаиду Тимофеевну. Потому что санитарка Зинаида Тимофеевна сама – то ещё бабофигурище!

– Где эта блядь?! – заорала бабофигура.

– Какая именно? Блядей у нас много, – спокойно резюмировала Зинаида Тимофеевна, даже не слишком-то и отрываясь от своего желтушного чтива.

– Где эта малолетняя блядь, и почему она в роддоме? Я всю ночь не сплю, с ума схожу…

– Женсчина! – Зинаида Тимофеевна таки отложила потрясающе интересную статью про отдых на Мальдивах пляшущей блондинки с блондином завывающим. И ещё раз именно так и отчеканила: – Жен-счи-на! У нас в роддоме много малолетних блядей! У вашей фамилия имеется? А будете орать и скернословить, вызову охрану – пойдёте нахуй!

Не то в Зинаиде Тимофеевне ощущалась воистину библейская мощь, не то никто доселе не оказывал бабофигуре сопротивления, не то, всё-таки, она, как умела, любила свою дочь, но она, бабофигура, как-то внезапно сникла, осунулась, заплакала и осела. В буквальном смысле – осела на пол.

– Е… Е… Елена Каростышко. Дочь моя. Ночевать не пришла, а потом мне какой-то мужчина позвонил… Я не за… не за… – Бабофигура страшно всхлипывала. – Я не за…

Зинаида Тимофеевна обратилась к мужичку с ноготок и сделала это, в оправдание Тимофеевны будь сказано, очень тёплым и нежным, ласковым тоном: